— Не следует предаваться таким тревожным мыслям.

Он сказал это тем снисходительным и покровительственным тоном, каким говорил с ней раньше. Тогда это ей не нравилось. Сегодня, сейчас она воспринимала все иначе. Она вовсе не «предавалась» мыслям. Понял он или нет, что она хотела сказать, но она прекрасно знала, что имела в виду.

— В Лондоне я об этом не думала, — сказала Мидж, — но с тех пор, как я сюда вернулась, у меня снова прежнее ощущение. Мне кажется, что здесь все знают, кто убил Джона, все, кроме меня!

— Неужели мы должны все время говорить о Джоне? Думать о нем? — спросил он с раздражением. — Он умер! Умер и похоронен!

Мидж пробормотала:

— Он ушел и мертв, душка. Он ушел и мертв.

В головах — торфяная подушка, А в ногах — валун. Она взяла его под руку.

— Но кто его убил? Мы думали, что это сделала Герда. Но это не она. Кто же тогда? Вы думаете, Эдвард, что это кто-то нам совершенно незнакомый?

— Зачем задавать себе эти вопросы? Если полиция не нашла убийцу, если она не смогла собрать никаких доказательств, значит, нужно с этим смириться и все забыть!

— Может быть, вы и правы! Но не знать…

— А нужно ли знать! Какое нам дело до этого Джона? «Нам»! Мидж была благодарна ему за это слово, которое, казалось, связывало их судьбы. Эдвард совершенно прав! Им нет дела до Джона. Он не имеет к ним никакого отношения. Он умер и похоронен. На могиле были произнесены молитвы. Он умер и похоронен. Так захотел Эдвард. Но достаточно ли глубоко он похоронен, исчез ли бесследно? Нет! Джон здесь, он все время присутствует в «Долине».

— Куда мы идем? — вдруг спросил Эдвард. Ее удивил странный тон его вопроса.

— Разве вы не хотите подняться до вершины холма?

Он согласился, но ей показалось, что против желания.

В чем причина, спрашивала она себя. Он любил эту прогулку, они часто бывали тут с Генриеттой. Так зачем искать дальше? Генриетта и он… Это о ней он вспоминает сейчас.

— Вы ведь уже приходили сюда этой осенью?

— Да, в прошлый приезд мы поднимались сюда с Генриеттой, — довольно сухо ответил Эдвард. Оба продолжали идти молча. На самом верху они остановились, и Мидж села на пень.

Она представила себе, как тогда они тоже сделали остановку на этом месте, только на пне вместо нее сидела Генриетта. Мидж нервно крутила на пальце свое обручальное кольцо. Сделав усилие, она сказала:

— Как хорошо будет в Айнсвике на Рождество. Как я рада, что снова буду там в это время!

Эдвард, казалось, не слышал. Он был далеко, очень далеко. Без сомнения, он думал о Генриетте и о Джоне. Когда Генриетта сидела на этом самом пне, она знала «чего не хочет», но он — он принадлежал ей. И он будет принадлежать ей всегда…

Печаль обрушилась на плечи Мидж. Восемь дней прожила в атмосфере безоблачного, безграничного счастья. Ей казалось, что сейчас все разваливается и рассыпается на куски.

— Эдвард!

Ее тон поразил его, он на нее посмотрел.

— Да?

— Эдвард, я сожалею, но…

Губы у нее дрожали, хотя она старалась говорить спокойно.

— Я должна вам сказать, Эдвард… Я не могу выйти за вас замуж! Мы не будем счастливы…

— Но, Мидж, я уверен, что в Айнсвике…

Она его прервала:

— Но не могу же я, Эдвард, выйти за вас замуж исключительно ради Айнсвика! Вы должны меня понять, Эдвард!

Он вздохнул.