Тогда…

Он будто бы читает мои мысли, а скорее всего понимает, что не слишком убедителен в своей трогательной тираде.

Но не сдается — продолжает с большим напором:

— Знаю, тебе сейчас трудно в это поверить. Я бы ни за что не поверил. Кому?! Человеку, который пытался меня убить? И почти убил. Ни за что бы не поверил! И ты… Не сомневайся, я понимаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты думаешь: он потому так пляшет, что боится. А потом, когда я скажу все, что ему нужно, начнет сначала. Пьянки, побои, оскорбления… Да? Ты ведь именно так думаешь сейчас? Нет!!! Поверь мне. Это трудно, но поверь. Эти дни… Как объяснить тебе, что происходило со мной? Нет таких слов. Только — знаешь? — я совершенно другой теперь. Ты и представить себе не можешь, как я теперь изменился. Я — понимаешь? — теперь не смогу жить без тебя. Ни минуты, ни дня. Так дико и страшно все это вышло, но получается — чтобы понять, нужно было почти потерять тебя… А может, так и должно быть? Или это судьба испытывала нас на прочность…

Он говорит долго.

И — вот что совершенно неожиданно для меня! — красиво, стройно образно. Никогда — даже в самые первые наши дни — Антон не выговаривал ничего подобного.

Выходит, есть все же некая доля истины в его словах о том, что изменился.

Однако, так полагаю, для этих перемен потребовалась вовсе не моя смерть — или «почти смерть», как элегантно выразился Антон.

Отнюдь.

В основе их лежит страх за свою собственную драгоценную шкуру.

Ужас перед возможными последствиями дикой выходки, если не сказать — преступления.

Вот в чем причина.

Что же до красивостей стройной речи, Антон, разумеется, усвоил их не вдруг, с перепугу.

Я ведь и прежде знала: он родился и вырос в приличной семье. И воспитан был, надо полагать, неплохо. В школе ходил в отличниках и красавчиках, по которым сохнут девчонки. Книжки умные читал. Размышлял о вечном и, конечно же, мечтал о вселенском признании или, на худой конец, отечественной славе совершенно так же, как миллионы провинциалов в тиши унылых, пыльных городишек, разбросанных по всей стране.

Однако ж все утонуло в дикой злобе на город, не пожелавший расстелить красную дорожку, горожан, не обративших внимания на явление завоевателя, на меня — случайно подвернувшуюся под руку, влюбленную и оттого послушную, бессловесную дуру.

А еще — в пьяном угаре, грязной брани, тупом бормотании безнадежных забулдыг, которыми окружил себя, чтобы возместить горечь поражения, испытать знакомое чувство лидерства.

Теперь — надо полагать — действительно наступили перемены.

По крайней мере прикованный страхом к моей больничной койке Антон не пил и волей-неволей общался с людьми приличными, а если судить по бородатому громовержцу, так и вовсе неординарными.

И заговорил иначе — проснулось, ожило заложенное некогда в успешном провинциальном прошлом.

— Где мы сейчас? — следует наконец перевести разговор в конструктивное русло.

К тому же мне действительно интересно, кто он такой, этот богоподобный бородач со странным — похоже, грузинским — отчеством?

А главное — что, в конце концов, сталось со мной? Когда окончательно приду в себя и приду ли вообще? Когда смогу встать с постели? Если смогу…

На самом-то деле начинать следовало именно с этого.

Но так уж, видно, устроена моя психика — на первый план просочились иное.

А это — только теперь.

Антон немедленно улавливает перемену. Похоже, с облегчением.

Тон его меняется, лирические нотки затухают, на смену приходит странная интонация.