У Гитлера дергалось веко, когда он читал проект приказа, но вопросов он не задал — подписал и внезапно обнял Шелленберга:

— Только ты, Вальтер... Тебе верю! — В глазах фюрера светилась жуткая, острая мысль.— Канарис прислал меморандум... Я прочел. Умно. Но... поздно. Я верил ему, но ошибся... Поручаю тебе...

Шелленберг отгоняет воспоминание и тихонько, боясь уколоться, притрагивается к японской причудливой елке. Решается:

— Я знаю, господин адмирал, что в Шлахтензее не принято вести служебные разговоры, но прошу об исключении.

— Заткни уши, Зеппль!

Такса, услышав свое имя, коротко лает — восторг и преданность.

— Микрофонов здесь нет,— с легкой насмешкой говорит Канарис.— Пока мет. Я слушаю, Вальтер. Вопрос будет частный или общий?

— И то и другое, господин адмирал.

— Общий — это Ганзен?

— Он и члены руководства.

— Не продолжайте! Я поговорю с кем надо, и они будут служить вам по совести.

На левом мизинце Шелленберга крупный солитер. Бригаденфюрер дышит на него, привычно протирает платком. Камень — подарок Ирен в день свадьбы, на счастье... Неробкий от природы, Шелленберг медлит, набирается духа.

— Господин адмирал! Вам известно, что Бергер исчез?

— Вы с ума сошли!..

— Да. И он и его люди. Есть основании думать, что полковник Бергер решил отсидеться в Швейцарии до лучших дней.

— Абсолютная чушь!

Канарис прикрывает ладонью глаза, и Шелленберг замолкает.

— Чушь! — раздельно повторяет Канарис.— Кто так считает?

— Кальтенбруннер. Скажу больше: за день до Бергера скрылся Ширвиндт. Обергруппенфюрер связывает эти события, полагая, что полковник столковался с русскими... Господин адмирал, поймите меня правильно, я не посмел бы... это не допрос, но дело чести вашей и моей...

— Я вас не узнаю. Вы запинаетесь?

— Прошу вас — мне нужны адреса. Все адреса явок Бергера в Женеве, его почтовые ящики, личные шифры — словом, все.

— А если их нет? — медленно говорит Канарис.

— Тогда Кальтенбруннер поднимет вой.

Эрнст уже арестовал его жену, а маленькая Эмми отдана в воспитательный дом. Он совещался с Гиммлером и клянется, что Бергер дал себя перевербовать Ширвиндту, а затем, извлекая двойной барыш, — Лусто.

— Обвинение в измене?

— Оно касается вас... и меня.

— Вас — нет. Успокойтесь, Вальтер. Кальтенбруннер не сказал ничего нового. У него все, кто имел несчастье выпить в моем обществе хотя бы стакан водопроводной воды, государственные преступники, а сам я изменник, враг, лакей англичан и американцев... Бергер — образец офицера, исполняющего долг по кодексу чести!

— Господин адмирал! Дайте адреса. Дайте — мы выйдем на Бергера, и подозрения рухнут.

Канарис выразительно разводит руками, и Шелленберг понимает — это правда: адресов нет. На всякий случай он повторяет:

— Мы оба заинтересованы,— но в голосе его нет ни веры, ни надежды.

— Прискорбно, но я бессилен,— говорит Канарис.— Другого на вашем месте я заподозрил бы в стремлении прибрать подешевле к рукам то, что является личным достоянием начальника абвера и его страховым полисом на черный день. Однако вам мне хочется верить, Вальтер; и тем не менее я вынужден ответить: нет. Бергер всегда готовился сам... Вальтер! Вы можете помочь его семье? Вы поможете ей?

— Да! — уверенно говорит Шелленберг, принимая решение не вмешиваться ни во что.— Ширвиндта поручили мне, и, следовательно, я имею повод...

— А Париж? Вам подчинили Рейнике?

— К счастью.

— К несчастью, Вальтер!

Канарис жует губами, словно разделывается с невидимым перепелиным крылышком,

— Хотите совет друга, Вальтер? Отзовите Рейнике, и без колебаний! Он слишком близок к Кальтенбруннеру, чтобы хорошо служить вам.