— Положение очень тяжелое, господа!

Тишина и новая фраза, туго связанная с другими:

— В ином месте и при ином составе слушателей я формулировал бы иначе. Но с вами я буду откровенен. Военная обстановка сложилась не в нашу пользу, и фюрер неоднократно требовал от всех нас максимального напряжения усилий. Дело идет о жизни и смерти национал-социалистского государства, о жизни и смерти наших идей... О чисто военной обстановке нам позднее доложит генерал фон Арвид из штаба генерала Штюльпнагеля, я же буду говорить о том, что непосредственно касается сидящих здесь и связано с выполнением ими своего долга перед фюрером, нацией и империей. Начну с того, что в тяжелый для родины час рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер принял ответственное решение укрепить тылы армий в генерал-губернаторстве и направляет туда своего верного соратника, старого члена партии бригаденфюрера Рейнике. Позже, господа, вы будете иметь возможность принести ему свои горячие поздравления по этому поводу. А сейчас — о положении здесь, господа. Оно из рук вон плохое. Рейхсфюрер Гиммлер аттестовал его как преступно плохое, я же добавлю к этой оценке справедливые и объективные слова обергруппенфюрера Кальтенбруннера, назвавшего беспрецедентную историю с поисками Леграна профессиональным, политическим и моральным крахом тех, кому этот поиск был доверен. Что случилось, господа офицеры? Я повторяю вопрос, адресую его вам, стражам интересов рейха: что с вами случилось и почему вы утратили страстность, боевитость, нюх? Кто повинен?.. Я знаю, кое-кто из вас сейчас мысленно подсчитывает, что сделано: суммирует число арестованных, вспоминает полученные показания и так далее. Самообман это, господа! Где Легран? Где источники? Где рация, наконец?! Вы два года возитесь с ними, добиваясь частных удач, а при неудачах обвиняя друг друга, объективные условия, небо и плохую погоду. И что же? Легран оказался сильнее вас всех, сильнее могущественного аппарата! Я говорю: любой, кто не чувствует себя способным к работе, должен немедленно подать рапорт и будет смещен! Обещаю, что смещением и ограничится строгость наказания. Но горе тем, кто не найдет в себе мужества признаться в слабости и замедлит в будущем наш марш к цели. Пусть стреляется сам, не ожидая суда, ибо другого приговора, кроме смертного, не последует... Курите, Рейнике. Можете курить и вы, господа.

Переход так внезапен, что Рейнике вздрагивает. После барабана — флейта, и звуки вносят в мелодию совещания почти болезненный диссонанс. Шелленберг протягивает ему портсигар, и Рейнике, выбрав сигарету, тихо спрашивает:

— Где Гаузнер?

— В Булонском лесу. С ним я поговорю позже.

— Де Тур нельзя трогать.

— Ему это известно.

Пользуясь паузой, офицеры шушукаются, но некоторые молчат, курят или читают бумаги. Мейснер тянется к Шустеру, что-то говорит на ухо; бывшие абверовцы сидят тесной группкой в конце стопа и перебрасываются короткими фразами. Серые мундиры отутюжены, как на парад, и Рейнике догадывается, что каждый из этой группы ждет себе приговора.

Шелленберг ногтем мизинца изящно стряхивает пепел в бронзовый бочонок. Встает.

— Несколько практических вопросов, господа. Служба радиоперехвата, начнем с вас. Что может сказать майор Шустер о рациях? Сидите!

— Рации не пеленгуются. С начала марта, бригаденфюрер.

— Молчат или работают с ухищрениями? Я жду честного ответа.

— Легран всегда был изобретателен.

— Спасибо, Шустер. Служба криптографии.