Возможно, чтобы взвалить на себя еще больший груз вины, она перешла к следующему унижению и связалась с Алексом Моттом, преподававшим историю. Она презирала его за стереотипность мышления и пренебрежение к ученикам. И тем не менее во время занятий отправилась с ним в подсобку, где хранились швабры и тряпки, и там встала на колени только для того, чтобы услышать, какие звуки он издает во время оргазма. Как оказалось, ничего особенного. Похоже на то, будто кого-то душат. Хотя она так и не была уверена кого — ее или Алекса.

За весь двадцать девятый год у Эммы было два свидания и никакого секса. Если честно, то никто к ней за сексом и не обращался, за исключением жуткого Алекса, смотревшего на нее так, что ей хотелось бежать куда глаза глядят. За это время у Эммы появилась неимоверная симпатия к тем школьницам, которые совершили ошибку, зайдя слишком далеко с нехорошими мальчиками, к девочкам, чьи телефоны были написаны на стенах в туалете. Ей казалось, что во время педагогических советов люди на нее странно смотрят.

Возможно, все знали, что в кладовке со швабрами она занималась унизительным, не приносящим удовлетворения сексом с неким человеком, которого сама же и презирала. Или, возможно, они просто не одобряли того, что она слишком легко ставила хорошие оценки некоторым девочкам из своего класса, оценивала на отлично тех, кто явно этого не заслуживал, просто потому, что с ними несправедливо обошлись в делах сердечных.

Эмма взяла за правило отправляться на пробежку во время перерыва на ланч, просто чтобы избежать необходимости разговаривать в школьном кафетерии с Алексом Моттом или с кем-нибудь еще. Сама себе она казалась женщиной-тенью, туманным облачком в школьных коридорах, летучим солнечным зайчиком, бегущим вдоль реки.

Тридцатник, думала она, будет означать конец всем человеческим контактам. Особенно когда заканчиваются занятия в школе. Обычно летом она уезжала куда-нибудь в путешествие, часто во Францию, где в августе снимала недорогую квартирку, и каждый день часами бегала. Но в это лето она не строила планов. У нее не хватало храбрости позвонить в бюро путешествий или в агентство по сдаче квартир.

Она перестала поднимать трубку, когда звонил телефон. Да кто вообще может ей звонить? И что она может сказать этому кому-то? Вот так она и оказалась совсем одна в разгар жаркого лета, в день своего рождения, выпавший на прекрасный голубой день. Она сидела у себя в квартире на полу, женщина тридцати лет, которая должна быть счастлива только потому, что осталась жива, с плотным конвертом в руках. Подарок от родителей.

В конверте лежали бумаги — куча документов, подписанных отцом и матерью. Эмма не могла понять, что это такое, пока не прочитала записку от матери: «С днем рождения, моя девочка. Это всегда предназначалось тебе».

Речь шла о ферме, которую они купили на самой оконечности Кейп-Кода, когда закончилось лечение Эммы. Самый край света, как говаривал обычно отец, когда они ехали туда на лето из Бостона. И действительно, именно так это и выглядело. Что всегда казалось Эмме иным, нежели в городе, так это свет.

Свет там был неяркий и золотистый, по мере того, как день приближался к полудню, появлялись чистые золотые искорки. Персиковый свет, как любила называть его мама. Свет лета, заставлявший забыть серые небеса и городскую жизнь. Воздух там был слаще, оперение птиц ярче, чем у их городских родственников, а когда сверчки заводили свою песню, казалось, вибрацию воздуха можно было пощупать.