Моя секретарь разводила на подоконнике фиалки, которые вскоре переселились с ее подоконника на другие, норовя захватить все прочие свободные. Она как-то пыталась мне объяснить, но… не видела я красоты в розетках листьев, в цветах темных или бледных, одинаково немочных. А вот здесь… здесь одно лишь прикосновение к земле наполняло тело силой, а душу — странным покоем.

Крошечные деревца в тесных кадках.

И каменная дорожка. Россыпь кислицы темно-лилового цвета. Трава, которая оказалась не просто травой, а… я не понимала и половины премудростей, но руки помнили дело, голова же наслаждалась покоем. Теперь я понимала, что в моей прошлой жизни мне не хватало именно времени наедине с собой.

Постоянный бег.

Вечные попытки кому-то что-то доказать… страх не успеть, провалиться… и мгновенья тишины, наполненные тихим шелестом воды о камни. Влажная трава. Мягкая темно-рыжая земля, по которой бамбуковые палочки рисовали узоры… беседка и чай, который приносила девочка.

— Ты выбрала себе имя? — спросила я, устраиваясь на берегу.

— Нет, госпожа. Их слишком много… и все такие красивые. Но я выберу! Честное слово!

Я сидела на траве, больше не заботясь о том, что помну кимоно. Это было домашним и, несмотря на трогательную заботу оннасю, все одно обзавелось с полудюжиной пятен. Пожалуй, права была матушка, пеняя Иоко за никчемность…

…эта мысль внезапно вызвала дрожь в пальцах. И руки вдруг свело болезненной судорогой, я чудом удержала чашку, которая опасно накренилась. Отстраненно подумала, что чай никогда не бывал настолько горячим, чтобы стоило бояться ожогов.

Боль пульсировала в груди.

И в животе.

И это было не понятно, разве что… тело помнило? Уж не после ли визита матушки, которая была жива — я это знала точно, ибо оннасю как-то поинтересовалась, не собираюсь ли я навестить ее вновь — Иоко заболела?

Отрава?

И все одно не понятно. Зачем матери меня травить? Нет, я в отличие от Иоко не была настолько наивна, чтобы полагать, будто мать не способна причинить вред своему дитяти. Способна. И последние годы жизни Иоко вполне однозначно говорят о характере женщины, давшей ей эту жизнь. Но зачем…

Выгода?

Пропавшие деньги? Вполне возможно… если бы мать попросила, Иоко… свои отдала бы точно, а вот чужие? Нет, версия хороша, однако сумма отнюдь не так велика, чтобы рисковать убийством. Убийц здесь не жаловали, вне зависимости от пола и возраста, а отправляться на плаху ради пары дюжин золотых монет… помнится, батюшка оставил за собой изрядно золота, чтобы семья могла жить безбедно.

…я поставила чашку на траву.

Тогда иной мотив? Скажем… скажем, стыд? Дочь, открывшая дом призрения, позорила ее? Но… нет, тоже не сходится. Если первой хозяйкой печального дома являлась императрица, да и согласно законам, владеть домом могла лишь женщина знатного рода, то это не может быть стыдным или аморальным. Нет, я определенно чего-то не понимаю, но обязательно выясню. И, пожалуй, стоит заглянуть в гости к матушке…

Боль ушла, вот только чай оказался чрезмерно горек. И я вернула чашку на поднос. Встала… и вовремя, поскольку со двора донесся крик:

— Где эта старая потаскуха?!

Голос был молодым и звонким, и потому услышали его все обитатели дома. Да и сам он разом утратил сонность…

— Есть тут кто живой?

Что-то громыхнуло.

— Выходите…

Я стряхнула травинки, прилипшие к кимоно. Пожалуй, стоило бы сменить платье, но что-то подсказывало: гость несколько нетерпелив и вряд ли дождется, пока я приму достойный визита вид.

— Там… — оннасю дрожала. — Там пришли… двое с палками пришли.