«Ты найдешь способ. Я в этом уверен». Вот только сам Ситон почему‑то не разделял этой веры. Он засунул молитвенник обратно в сумку, понимая, что это последний дар умирающего старца, и все же сомневаясь в полезности этого дара. Он позвонил Мейсону.

– Их состояние без перемен, – сообщил тот, опережая вопрос Ситона. – Американская чета добилась послаблений для своей дочки. Вначале она и в самом деле довольно мило щебетала. Правда, вела себя как официантка из чикагского ресторана. Ей казалось, будто она работает на Аль Капоне. Ее бедные родители воспрянули было духом. Но потом она вдруг стала вопить про какого‑то типа по имени Гарри Грэб. И врачи в Бельвью вынуждены были снова утихомирить ее и сунуть ей в рот кляп, чтобы она со страху не откусила себе язык.

Ситон изо всех сил сжимал трубку дрожащей рукой, чувствуя, как вибрирует телефон у самой щеки.

– Не зря съездил?

– Завтра будет видно, – ответил Пол. – Завтра мы это проверим. Так и сделаем.

Мейсон, хмыкнув, повесил трубку, и Ситон вспомнил, что падший ангел старого францисканца никогда особо не любил ирландцев.

Они отправились в путь на «саабе» Коуви, с брезентовым верхом и нервическим, порою неуправляемым радио. В этом был их вызов и сигнал к началу боя. Мейсон заглянул к напичканной успокоительными средствами сестре, а затем загрузил багажник холщовыми мешками самого устрашающего вида. Он решил, что перевезти все это снаряжение на пароме до острова Уайт будет безопаснее на «саабе», чем на его лендровере. Такова была его логика военного.

Глядя на то, как Николас набивает багажник, Ситон заметил:

– Думаю, из автомата эту тварь не убьешь.

– Господь всемогущий! Да она топала за тобой по ступеням так, что полы трещали, – возразил тот. – Значит, у нее есть и вес, и масса. И тело тоже – хотя бы иногда. И, судя по громыханию от ее шагов, это офигенно крупная цель. Уж поверь мне, ирландец, я не промажу.

Показалось солнце. Было всего четыре часа пополудни, и там, внизу, за каменистым пляжем, солнечные лучи играли на зеленых волнах. Воздух был свежим и соленым. Легкий ветерок ерошил волосы Ситона. Он забрался в машину и поглядел на свои стиснутые кулаки с побелевшими костяшками пальцев. Руки у него тряслись, но не от страха. От злости. Ситон и сам удивился тому, что убийство шестидесятилетней давности могло вызвать у него такую ярость. Но это было именно так. Он не мог не думать о незаполненных страницах ее дневника, о ее измученном теле в клочьях пены на холодных камнях. Она была такой утонченной. И пылкой. Она уже смиренно вступила на путь искупления. Но была лишена жизни каким‑то выродком. Обречена на поругание как самоубийца, сумасбродка и нищенка. Он не мог смириться с такой явной несправедливостью.

Он жаждал поймать неуловимого эмиссара по имени Коуви, прижать его к стенке, чтобы тот не мог ускользнуть, и убить собственными руками. А руки у Пола Ситона были натренированные. И хотя пик его физической формы остался в далеком прошлом, мышцы не позабыли уроки, полученные еще в нежном возрасте. Он хотел загнать Коуви в угол и бить до тех пор, пока тот не завизжит и не заскулит, а потом бить снова и снова – пока тот не испустит дух. Ситон непроизвольно сжал кулаки, до крови вдавливая ногти в кожу ладоней. Но он ничего не замечал. Ему не терпелось вновь встретиться с Малькольмом Коуви. Конечно, он все еще боялся его. И все же злость пересилила чувство страха.

О мальчике он просто старался не думать.

Ник Мейсон захлопнул багажник, набитый смертоносным грузом, и посмотрел на часы.

Он был не уверен в ирландце. Он не понимал, как в одном человеке, особенно с такой израненной душой, как у Пола Ситона, могут одновременно существовать и трусость, и смелость. На войне он не раз видел, как трусость маскировалась бравадой.