По правде говоря, обе мы не пользовались особым вниманием.

Но мне до того хотелось привлечь хотя бы один чей то взгляд, что я жадно всматривалась во всех встречных, и Жанна тоже таращила глаза, временами подталкивая меня в бок:

– Ты заметила, как этот тип в меня впился?

– Какой тип?

– Ну тот, он уже прошел, такой интересный, в пыжиковой шапке?

Я была честнее Жанны, вернее сказать, простодушней:

– По моему, он ни на тебя, ни на меня даже глазом не повел.

Жанна саркастически усмехалась.

– На тебя, может, и нет, а в меня впился до ужаса…

Я не пыталась спорить. Ей была присуща безоговорочная категоричность, подавляющая меня с первого же слова.

Жили мы с нею в одном доме, в Палашевском переулке, я на третьем, она на шестом этаже.

Квартиры, что у нее, что у меня, были большие, коммунальные, плотно забитые жильцами.

Но Жанна, привыкнув хвалить все свое, считала, что их квартира лучше, просторней и значительно опрятней, чем наша.

В соседней со мною комнате жила одна девушка, все считали ее красивой, и старые, и молодые.

Звали ее Тамара, и фамилия у нее была звонкая, красивая, под стать ей – Победоносцева.

Яркоглазая, чернобровая, с жадными ноздрями, вся бело розовая, пышноволосая, она ослепляла свежестью, блеском глаз, постоянно меняющих цвет, то синих, то голубых, то вдруг темно зеленых…

И одна только Жанна пыталась выискать у блистательной Тамары какие то, никому, кроме Жанны, не видимые недостатки.

– Она все таки вульгарна, ты не считаешь? – спрашивала Жанна, и я находила в себе смелость ответить:

– Нет, не считаю.

Жанна вздыхала, дескать, что со мною, тупоголовой и непонятливой, толковать, потом, однако, начинала снова:

– Она чересчур мажется, от пудры кожа у нее увянет, а от туши ресницы вылезут…

– Это будет еще не скоро, – возражала я.

– Нет, скоро, очень даже скоро!

– И вовсе она, если хочешь, не мажется, – продолжала я. – Это у нее от природы такой цвет лица и такие ресницы…

– Нет, мажется, – не уступала Жанна. – И очень скоро она станет страшной престрашной, вот увидишь…

Утешив себя таким образом, Жанна провожала глазами Тамару, настойчиво ища в ней первые признаки увядания.

Тамара жила с матерью, нервной, сумрачного вида пожилой дамой, в прошлом, должно быть, тоже красивой.

Обе замкнутые, немногословные. Никто у них не бывал, и они никуда не ходили. У Тамары не было ни подруг, ни знакомых, хотя за ней, наверное, многие пытались ухаживать, уверена, прохожие оборачивались ей вслед.

Тамара была, как теперь называется, неконтактной, гордо несла бремя своей красоты и одиночества.

Почему? Не знаю. Может быть, не считала кого либо достойным себя, а может быть, просто не хотела знакомиться.

Жанна уверяла, что это все так, для вида, на самом деле у Тамары есть кто то, глубоко законспирированный, и она тщательно прячет его от всех. Жанна, я знала, могла придумать невесть что, а после и сама поверить тому, что придумала.

Тамара работала на телефонной станции, на улице Мархлевского.

Случалось, ей приходилось дежурить ночью.

Идя в школу, мы с Жанной иной раз встречали Тамару, возвращавшуюся домой после смены.

Тамара бегло кивала, проходя мимо, а Жанна, захлебываясь, шептала:

– Погляди, она же вся желтая…

Но во мне было развито чувство справедливости. И я не могла идти против очевидной правды.

– Нисколько она не желтая, а напротив, очень красивая…

– Нет, желтая, – утверждала Жанна, сверкая выпуклыми глазами. – Как свеча оплывшая, просто глядеть страшно!

– Это возрастное, – слабо протестовала я.