Вот почему я и заключил с тобой долгосрочный контракт – до меня ты таких не имел. И, по-твоему, тебе удастся его разорвать? Подумай-ка еще, друг мой.

Майлс кивнул.

– Хорошо, – ответил он хрипло. – Я думаю. И знаешь о чем?

– Все в твоих руках, друг мой.

– Думаю о восьми спектаклях в неделю, Эйбл. Восемь раз в неделю я произношу одни и те же реплики, делаю одни и те же шаги по сцене, строю те же гримасы. И так уже пять месяцев – да ни один твой спектакль в жизни столько не шел, а он может идти еще пять лет! Но сейчас для меня это стало кошмаром: все повторяется и повторяется – и не видно конца. Но тебе наплевать, потому что ТЕБЕ это нравится. Тебе, но не МНЕ. Сижу как в тюрьме – и никакой надежды из нее выбраться. Но вот появилась возможность, и что ты скажешь? Останься – и привыкнешь?

– Тюрьма! – закричал Эйбл. – Да такую тюрьму люди спят и видят!

– Послушай, – продолжал Майлс, решительно наклонившись вперед. Помнишь, сколько раз мы репетировали эту сцену на кухне? Десять, пятнадцать, двадцать? Знаешь, что мне тогда показалось? Что попал прямо в ад, где придется ее играть до бесконечности. Да, так я представляю себе ад, Эйбл: приятненькое местечко, где без конца делаешь одно и то же, и даже с ума не дадут сойти – испортишь им все удовольствие. Видишь? Значит, видишь и мое отношение к “Засаде”.

– Вижу, – ответил Эйбл. – Но еще вижу в своем сейфе один маленький контракт. Если ты называешь адом несколько репетиций одной сцены, то посмотрим, что ты скажешь в “Эквити” <Профсоюз актеров> – там к этому отнесутся по-другому.

– Не пытайся меня запугать, Эйбл.

– Запугать, черт возьми! Да я тебя засужу – и при этом еще и разорю. Я это совершенно серьезно, Майлс.

– Может быть. Засудить больного, который не может больше работать, каково?

Эйбл понимающе кивнул и неумолимо продолжал:

– Я знал, что ты все так и подашь: ты – больной, следовательно, я злодей. – Его глаза сузились. – Вот он, ключ. К сегодняшней сцене с потерей сознания у входной двери: знакомый доктор и двенадцать свидетелей подтвердят. Вынужден признать, Майлс, сыграно здорово, но на моей стороне будут не искусно разыгранные мизансцены и врачи-шарлатаны, а нечто более существенное.

Майлс с трудом подавил в себе закипевшую ярость.

– Ты считаешь, что это была мизансцена?

– Где мизансцена? – игриво спросила Гарриет Тэйер: они вместе с Беном стояли у двери и с веселым любопытством смотрели на него.

Нелепая пара: худющий и высоченный Бен и впереди него маленькая и хрупкая Гарриет; их навязчивое провинциальное дружелюбие давно уже действовало Майлсу на нервы. – Ужасно интересно, – добавила Гарриет. Пожалуйста, продолжайте.

Дрожащей от волнения рукой Эйбл указал на Майлса.

– Я-то продолжу, а вот он... Да знаете ли вы, что наш друг больше не собирается играть в “Засаде”? Может, вам удастся заставить его изменить свое решение.

До Бена все еще не доходило, и Майлс в который раз изумился: а ведь этот жираф написал в “Засаде” несколько вполне приличных реплик!

– Но это невозможно, – изрек наконец Бен. – У вас контракт до тех пор, пока пьесу не снимут.

– Конечно, – с ехидством продолжал Эйбл, – но ведь он же болен.