Хижняк, крадучись, пересек лесок и выполз на край неглубокой лощины в сотне шагов от дороги. По проселку, еще недавно пустынному, двигалась на восток, окутанная пылью, густая масса машин. Ползли приземистые танки, испещренные разводьями летнего камуфляжа, с отполированными до блеска широкими гусеницами. Ревели, густо дымя, тяжелые дизельные грузовики, набитые солдатами в табачно-зеленых мундирах и больших, закрывающих полголовы, шлемах. Тягачи тащили орудия с задранными высоко в небо стволами, двигались, похожие на гробы, тупорылые бронетранспортеры с колыхающимися вдоль бортов рядами касок, самоходные пушки, броневики, катились еще какие-то неизвестные Хижняку орудия. Он начал считать технику, дошел до сорока и бросил. Не будучи военным, тем не менее догадался, что идут передовые части, готовые прямо с марша развернуться и вступить в бой с нашими войсками, отступающими по грейдеру.

Никогда в жизни не видел он столько машин, танков и людей, собранных в одном месте. Подавленный, с тоской думал, что конца и краю не будет этой войне, лежащей, как пропасть, между ним и женой Клавкой с четырьмя их белобрысыми, конопатыми ребятишками.

Невезучий мужик Василий. Может, потому, что простой слишком. Не зря окрестили его в тюрьме Лаптем. Сколько раз попадал впросак. У кого только не был в плену: и у белых, и у красных. Получал ранения и все как-то нелепо.

После гражданской построил домишко, женился, дочь родилась. Словом, начал новую жизнь налаживать, добром обзаводиться. Но случилось вскоре вот что.

Младший брат, Лешка, ошивался в банде Потапова, бывшего дворянчика. Сманили. Восемнадцать лет мальчишке. Сколько его Василий уговаривал явиться с повинной! Плакал Лешка от жалости к себе, все обещал — брошу. Но не ушел. Главаря боялся.

Много Потапов крови пролил. За него взялись всерьез. Нагнали красноармейцев из губернии. А в селе знали, что Лешка иногда к старшему брату по ночам приходит — то бельишко сменить, то харчами разжиться. Ну и подкараулили его комсомольцы их сельской ячейки. Лешка сдаваться отказался, попытался пробиться в лес. Под окнами избы его и уложили, сам он успел двоих ранить. Остальные сгоряча чуть не пристрелили заодно и Василия, но одумались, повезли в уезд. За пособничество влепили ему пять лет и услали на Урал, тайгу валить.

Отбыл срок, вернулся, а жена за другого вышла, еще двух девчонок без него родить успела. Родители умерли. Послонялся Хижняк с неделю по деревне и махнул опять в северные края, на этот раз добровольно. На севере он не прижился. Пытался там завести семью, но неудачно. В тридцать пятом году снова приехал в родные края, в селе своем жить не стал, а перебрался в Приозерск, где устроился электриком на хлебозавод. Через год женился — вдову взял с двумя детьми, да двое своих родились. Казалось, снова все наладилось, а тут сразу две беды. Сначала война, а потом злосчастный пожар на заводе, за который грозил Хижняку следователь чуть ли не расстрелом. Одно слово — невезучий и все тут…

О немцах Василий пытался рассказывать тихо, почти шепотом, но тесно придвинувшаяся кучка людей отчетливо слышала каждое слово. Свиридов не мешал им слушать, понимая, что происходящее ставит всех на одну доску.

— Вот такие дела, гражданин начальник, попали мы, как кур в ощип, — закончил Хижняк. — Кругом фашисты.

Впереди в стороне отчетливо хлопнул выстрел. Через секунду второй. И пошло. Загремело, заухало на все лады из всех калибров. Отдельных звуков среди непрерывного грохота было уже не разобрать. Шальной снаряд упруго прошелестел над верхушками сосен и рванул рядом.

— Ох, и лупит, — пробормотал Василий Федорович, распластавшийся лицом вниз. Остальные лежали, скорчившись, прикрыв головы руками.

Бой продолжался часа два. Потом все утихло. Получилось, что немцы прорвались дальше на восток, а вся свиридовская группа оказалась в тылу.