|
Знаете вы, господин профессор, что он, Керзон, — это человек, который весною 1914 года просил кайзера прислать ему ружья, чтобы расстреливать нас, и уверял его в своей полнейшей преданности?.. Что бы вы сделали на моем месте? Надо полагать, то же, что сделал я. Я вышел в отставку и вернулся в Ирландию. Там я застал борьбу, подлинную, единственную, которой мы никогда не должны бы оставлять. Эту руку мне раздробило в схватке с коронными войсками. Меня лишний раз приговорили к смерти. Требуют моей выдачи. Легко может статься, что через неделю старый фений будет болтаться на веревке в Пентонвильской тюрьме. Полиция, английская и французская, следит за мною, ходит по пятам. Вы могли понять, что отнюдь не с легким сердцем заставил я целое утро метаться по Парижу и его предместьям профессора College de France, к которому питаю самое глубокое уважение. Я не буду ночевать здесь, господин Жерар. Как только я скажу вам то, что должен сказать, я снова уеду...
Опять донесся звук рожка. Загромыхал еще один поезд. — Что же еще можете вы сказать мне, кроме того, что вы нам изменяете! Г-н Теранс не смутился. — Господин профессор, — сказал он совершенно спокойно, — когда Франция боролась против Англии, мы всегда были на ее стороне. Мы помогали усилиям Шато-Рено и Лозена, Гоша и Эмбера. Победою при Фонтенуа обязаны вы Ирландской лиге. Никогда на протяжении шести столетий французы, думаю я, не имели повода применить к нам слово «изменники». Вижу, сейчас положение дел может измениться. Но, скажите, мы ли тому, в самом деле, виною? Наш общий враг сделался вашим союзником. Вы мне скажете, что вы были вынуждены заключить этот союз. Пусть так. Не стану вас за это упрекать, господин профессор; мы из тех, которые полагают, что для народа всякий союзник хорош, когда дело идет о том, чтобы осуществить или защитить свою национальную независимость. Завтра мы могли бы стать союзниками Германии... — Германии! — воскликнул я. — И за это можно бы нас порицать не больше, чем Францию за союз с Англией. Самое это слово «порицание» лишено смысла. Я думаю, вы согласитесь, господин профессор, что в такой области, как политика, где повелевают только факты, терминология морали приложима не больше, чем в физике или геометрии. Безнравственность союза — это такой же полнейший абсурд, как аморальность закона тяготения. Лишь одно, одно слово поразило меня. — С Германией! — повторил я. — Это только гипотеза, — сказал г-н Теранс. — У нее одна лишь цель — помочь мне сказать вам: мы не упрекаем вас за то, что вы, повинуясь велению фактов, стали союзниками Англии. Но мы, во всяком случае, полагаем, что вы не сумели извлечь из этого союза, в отношении Ирландии, всего, что, пожалуй, было возможно извлечь. — Что хотите вы этим сказать? — Вот что, господин профессор: в этой стране упорно продолжают рассматривать ирландский вопрос как вопрос внутренней политики Англии, и потому считают, что невозможно в него вмешаться. Ну так вот, ничего не может быть более ложного. И ничто не принесет большего вреда Франции, чем такая точка зрения. Я вас спрашиваю: те, которые ведают вашей внешней политикой, — разве не могли они потребовать, чтобы были выполнены обещания, данные нам английским правительством? Разве ваши дипломаты не предстательствовали перед царем в вопросе о независимости Польши? Наверное, мы были бы вам очень признательны. Но нет, вы продолжали игнорировать Ирландию. А теперь, когда она готова выйти из борьбы, в которой она ничего не может выиграть, — вы вспоминаете о ней лишь для того, чтобы произнести слово «измена». А ведь вам было бы так легко заставить услышать ваш голос. Мы привыкли разговаривать с Англией. Мы знаем, что всякое замечание, сделанное известным тоном, всегда ею выслушивается. |
