— Словом, каждый вечер, кончив работу, Джим бежал в Кендалль, в надежде повидаться с своей Джейн. Как-то раз она не пришла на свидание. Комната графини была освещена. И Джиму пришла совершенно естественная мысль — взобраться на скалу, чтобы оттуда уследить минуту, когда Джейн освободится и уйдет от своей госпожи... Джейн Джим не увидал, но вместо того...

— Но вместо того?

— Нет, не ждите, чтобы я сделала эту гадость и назвала вам того, кто был с Антиопой в этот поздний час. Что бы вы обо мне подумали? Да имя этого человека нам в данном случае и неинтересно.

— А Джим? — спросил я с иронией.

— Вы, конечно, сами понимаете, я воспользовалась первой возможностью и рассчитала его.

Она закурила папиросу и пускала дым маленькими голубыми струйками в потолок.

— Что вы думаете?

— Думаю, — сказал я, — что лорд Реджинальд настолько выше всего этого, что...

Она улыбнулась.

— И я совершенно так же думаю. Я никогда ничего ему не говорила. Видите, вы можете гордиться моим доверием к вам.

Мы помолчали. Часики зазвонили. Леди Флора вздрогнула.

— Уже четыре часа! — сказала она с очаровательнейшим оттенком сожаления в голосе.

Я встал, немного нервничая.

— Я должен вас покинуть.

Она не стала очень меня удерживать.

— Господи, я в отчаянии, что заставляю вас идти целую версту ночью!

Она открыла окно.

— К счастью, дождя нет.

Она подошла ко мне, положила мне руки на плечи. Едва протянув голову, я прикоснулся губами к ее светлым волосам.

— Вы не сердитесь на меня?

— Сержусь, на вас? Почему?

— Если бы у вас было к Антиопе какое-нибудь иное чувство, кроме дружбы, — сказала она, — я не простила бы себе своей откровенности. Но вы дали мне слово...

Я почти не обратил внимания на такое спокойное бесстыдство. В эту минуту была у меня одна лишь мысль: быть как можно менее смешным, когда стану переодеваться из блестящего пурпурного с золотом капота в свою одежду. Нужно отдать должное тонкому такту леди Флоры, с которым она предоставила мне самому проделать всю эту маленькую процедуру.

Выйдя за решетку, я быстро направился по дороге, но скоро пришлось замедлить шаг. Темнота становилась все гуще, как иногда бывает перед зарей.

Я узнал место, где на прошлой неделе я был представлен лорду Реджинальду. Я представил себе силуэт прелестного друга полковника Гартфилда, а затем — силуэт его матери. Какое странное приключение! Я думал о великом человеке из этой семьи, об этом лорде Френсисе Соммервиле, бывшем попеременно то сотрудником, то соперником Питта, подписавшем Амьенский мир, с которым Жозефина любила говорить в Сен-Клу об Антильских островах, где когда-то он, молодым адмиралом, метал свои ядра в наши суда. И вот я только что держал в своих объятиях его подлиннейшую внучку. Столь счастливый эпизод должен бы особенно льстить моему самолюбию. А вместо того у меня остался от всего этого лишь какой-то горький осадок и ощущение, что я более или менее сознательно попал в довольно скверную интригу.

Я дошел до дороги на Трали. Небо стало темно-коричневое. Ни одной звезды. Свист ветра смешивался с шумом моря.

Когда дорога сделала поворот, я увидал метрах в ста от себя свет.

Это не был еще не потушенный огонь в доме, потому что свет двигался, но не был это и фонарь экипажа, потому что тогда слышен был бы шум колес или топот копыт. Может быть, велосипедист...

— Кто идет?

Я не ответил. Назвать себя — значило бы поставить себя в смешное положение.

Я продолжал идти.

Скоро фонарь был у самого моего лица.