— Я устал, — сказал я, — хочу спать.

— Разрешите мне не провожать вас, я в самом деле думаю, что растянул себе связки. Итак, до завтра, дорогой коллега. Все хорошо, что хорошо кончается. И не забудем оба, что в наших интересах идти рука об руку.

Он приложил палец к губам:

— Ш-ш!

Около девяти часов я спустился вниз. На лестнице я встретил Антиопу.

— А вы забыли, — сказала она, — что мы условились выйти вместе, в половине девятого.

Я сделал уклончивое движение.

— Я думал, в такую погоду...

— А вы боитесь ветра и дождя?

Она прибавила:

— Но, может быть, вам кажется, что совершить эту прогулку — это только понапрасну утомлять себя?

Я серьезно поглядел на нее.

— К чему такие фразы?

— В таком случае, идите переоденьтесь. Согласитесь, вы не так одеты, чтобы карабкаться по скалам. Посмотрите на меня.

Она была в высоких башмаках и вся закутана в резиновый плащ. Тонких волос не было видно под беретом.

— Жду вас, — сказала она.

Через десять минут я вернулся.

Мы спустились к берегу и все утро бродили вдоль моря. Дождь лил, не переставая ни на минуту. Но мы почти не замечали его: был ветер, брызги от волн.

Первую половину этой сумасшедшей прогулки Антиопа была весела, как-то странно весела. Но даже самыми мучительными усилиями я не мог заставить себя отвечать на эту веселость. По смущенным вопросительным взглядам, какие она несколько раз бросала на меня, я понял, что она видит и эти мои усилия, и их безрезультатность. Обменивались мы какими-то словами, для обоих незначительными. Мы знали, что не можем обмануть ими друг друга. Когда ложь так очевидна, она уже и не ложь.

Скоро мы перестали мучить себя разговорами. Дойдя до скалистого мыса, врезавшегося в море, мы взобрались на него. На высоте ста метров скала образовала что-то вроде скамьи. Мы сели на нее. Так час, может быть, — два, присутствовали мы при яростной борьбе между морем и ветром. Под черным небом громадные зеленоватые валы стиснутыми рядами шли приступом на нашу крепость. Хлопья ноздреватой желтой пены таяли у наших ног. С трагическим, хриплым криком взлетали подле нас чайки, так близко, что, кажется, мы могли бы схватить их руками. Мы видели, как они отчаянно боролись со шквалом, чтобы удержаться на месте, потом сдавались, и ветер мчал их на своих черных крылах, точно оторванные от парусов тонущего корабля лоскутки...

— Какой ужас!

Я вздрогнул. Взглянул на Антиопу. Она обхватила голову руками и была неподвижна. Я расслышал, как она тихо повторила:

— Какой ужас!

— Что с вами? Скажите!

Она не ответила, и я не смел настаивать. «К чему?» — сказала бы она мне, конечно. Да если бы она и заговорила, если бы даже поведала мне свое горе, свой позор, — что мог бы я сказать в утешение, когда стоило мне только представить ее себе на секунду в объятиях Ральфа, чтобы почувствовать к ней лишь одну ненависть.

В третий раз сказала она:

— Какой ужас!

Как мог этот человек, этот лакей приобрести над нею такую чудовищную власть? Вспоминалась мне маленькая амазонка из Э-ле-Бена, этот ребенок, словно вошедший в жизнь с хлыстом в руке. И жизнь покорила ее.

— Пойдемте домой, — сказала Антиопа, и в голосе ее была раздирающая душу скорбь.

Мы спустились со скалы. Антиопа так сильно дрожала, что несколько раз я должен был поддерживать ее, почти держать ее в объятиях.

Через полчаса, не сказав по дороге ни слова друг другу, мы были в замке.