Через полчаса, не сказав по дороге ни слова друг другу, мы были в замке. Вместе поднялись по парадной лестнице. Я машинально довел графиню Кендалль до двери ее комнаты.

Когда я уже хотел уходить, Антиопа схватила мою руку. Голос у нее прерывался.

— Что бы вы потом обо мне ни узнали, поклянитесь, что вы не будете меня обвинять.

Она вся дрожала, в глазах была мольба. Значит, она смутно чувствовала, что я угадал ее унизительную тайну. Мог ли я все еще винить ее? Напротив, не воспользоваться ли случаем, который она так нежданно мне дала, и не положить ли конец тому отвратительному ложному положению, в котором живу я вот уже месяц? Да, наступила минута сказать Антиопе всю правду. В конце концов, если я лгал, если выдавал себя за другого, — сделал я это лишь для того чтобы увидать ее. Может ли женщина не понять этого, остаться равнодушной? И вместе с тем я приобрету свободу, я получу возможность открыть тот отвратительный союз, который связывал меня с подставным доктором Грютли. Я разрушу угрозы, готовившиеся с этой стороны.

— Выслушайте и вы меня, — сказал я ей, и сам задрожал от невероятного волнения, — выслушайте. Предположите, что кто-нибудь воспользовался не принадлежащим ему именем, чужим званием...

Она резко вырвала свою руку.

— Замолчите, — прошептала она.

С ужасом глядел я на нее.

— Предположите... — попробовал было я продолжать.

— Замолчите! — повторила она, и от звука ее голоса я весь похолодел.

Она шаталась, прислонилась спиной к двери, скрестила руки.

— Молчите! Молчите!

Я сделал движение, чтобы взять ее руку, она стремительно отворила дверь и убежала к себе в комнату. Я остался один в коридоре.

Кроме того, полковник Гарвей сообщил нам письмо сенатора Баркхильпедро, еще раз извинявшегося, что не приехал. Ему пришлось побывать в разных местах, чтобы добыть необходимые для работ документы. На конверте был штемпель Монте-Карло.

— Сегодня — 15 апреля, — сказал полковник Гарвей. — Будет ли он здесь к пасхальному понедельнику? Не смею на это надеяться. Осталось всего восемь дней!

«Еще целых восемь дней!» — подумал я.

Когда завтрак кончился, д-р Грютли, сильно хромавший, попросил меня помочь ему подняться наверх, в его комнату. Страх, который он внушал мне в качестве специалиста по кельтским наречиям, сменился теперь чувством глубокого отвращения. Но я все-таки подумал, что благоразумнее будет исполнить его желание.

Как только он уселся у себя, то счел остроумным опять приняться за свои вчерашние пошлые шутки.

— Несмотря на то, что у меня — растяжение связок. Да, да, я растянул себе связки, — я великолепно позавтракал. Поймите вы меня: ведь я в первый раз не боялся, что вот вы сейчас начнете декламировать стихотворение Томаса Мура и попросите меня продолжить его. Признайтесь, ведь и вас всегда мучил такой же страх? Да признайтесь, это так потешно!

— Разрешите мне уйти.

— Нет, не прежде, чем попрошу вас об одной услуге.

— В чем дело?

— Вы сами видите, я совершенно лишен возможности выйти из дому, и виноваты в этом вы.

— Я виноват? Не я же сбросил вас с дерева.

— Конечно, но ваше неожиданное появление вынудило меня на него вскарабкаться. Вы, так сказать, только переместили свою ответственность, — но это не освобождает вас от нее.

— Пожалуйста, говорите скорее, я спешу. Еще раз, в чем дело?

Доктор Грютли пристально поглядел на меня.

— Вы, вероятно, женаты, дорогой господин Жерар?

— Женат? Нет, но почему вы спрашиваете об этом?

— Ну а я, увы, женат, — и он смешно поднял глаза к небу.