— Лазеры, — сказал Севриано Галлацелли. Произнеся эту краткую эпитафию над жертвами старой трагедии, трое мужчин продолжили путь к сердцу леса. После этого и до конца дня никто не произнес ни слова. В следующие часы они миновали множество примет войны и насилия: обрывки парашютного шелка, мягко трепещущие на ветвях вяза, скелет, через ухмылку которого пророс папоротник, круги гари в истоптанном травяном покрове полян, трупы с разнокалиберным оружием, висящие в развилках ветвей. Ближе к вечеру они наткнулись на самое мрачное мементо мори: обрубленный сук, воткнутый в землю, с насаженными на ветки человеческими головами — глазницы пусты, губы объедены ласками, кожа превратилась в лохмотья.

Ночью деревья обступили костер и снова высосали из беглецов все сны.

На следующее утро путь пролегал через местность, исковерканную войной. Здесь шел серьезный бой. Деревья разнесло в сияющие белизной щепки, земля была взрыта и разворочена воронками и окопами. Над землей висело тяжелое ощущение недавней борьбы: они увидели обгоревший остов одноместного аэробайка без всяких признаков пилота, фотография красивой женщины в рамочке и с подписью «С любовью, Жанель» в левом нижнем углу, просека, проложенная двухместным истребителем, обрамленная валами из грязи и листвы. Раэл Манделла–младший подобрал фотографию красивой женщины и засунул в нагрудный карман. Он чувствовал, что ему нужен друг.

Даже в самом центре разрушения мощь Чащи Госпожи была велика. Как будто пытаясь изгнать неприятные воспоминания, плети жимолости и ломоноса спешили спрятать останки боевых машин, а юный орляк поднимался, чтобы укутать павших в узорный зеленый саван. Батисто Галлацелли нашел работающую военную радиостанцию рядом с телом убитого радиста. Парню вряд ли было больше девяти. Путники перекусили под аккомпанемент шоу Джимми Вона. Солнце озаряло их, поздняя росы сверкала на листьях травы и огромное спокойствие накрыло опустошенное поле битвы, надвигаясь откуда‑то с востока.

Раэл Манделла–младший оставил фотографию красивой женщины мертвому радисту. Радист выглядел так, словно еще больше нуждался в друзьях.

Вскоре после полудня они достигли границы разоренных войной мест и углубились в потаенное сердце Хрисии. Здесь колоссальные секвойи вздымались на сто, двести, триста метров — город тихих красных башен и широких бульваров, устланных хвоей. Трое путешественников в такой близости от сердца леса и легендарного Древа Мирового Начала, так далеко от схватки Сил должны были бы чувствовать радость, однако ощущение ужаса с каждым шагом и каждой минутой давило на них все сильнее. Среди пышного великолепия секвой оно ощущалось как отрава, яд, напитавший воздух, почву и деревья и копящийся в путниках высасывающими сны ночами. Они двигались осторожно, навострив глаза и уши, недоверчивые как коты. Они не смогли бы сказать — почему. Пульсация двигателей воздушного судна, долетевшая откуда‑то издалека, с востока, заставила их броситься под укрытия могучих корней. Капля за каплей из них уходило все человеческое, капля за каплей наполнял их дух леса — ужасный, отравленный, нечистый, нечеловеческий дух. Они перешли на трусцу, на бег, не зная, почему и куда они бегут — никто не преследовал их, помимо тьмы, засевшей в глубине их сердец. Они убегали от страха, бежали от ужаса, ломились, потеряв рассудок, через куманику и папоротник, ручьи и овраги, бежали, бежали, бежали, чтобы освободиться из этой хватки, но не могли, ибо сами были этим ужасом.

Прорвавшись сквозь замкнутое кольцо гигантских секвой, они оказались на круглой поляне, в центре которого стояло величайшее из всех деревьев — Отчедрево, на голову и плечи выше самых могучих своих детей. Ветви раскачивались на ветру высоко в небе, среди облаков, лучи цветного витражного света били сквозь хвою и заливали лесную подстилку.