|
Но странная вещь, которую рассказал Джирики, уже давно не дает мне покоя. Оба мы — и он, и я — думали, что Сеоман — первый смертный, побывавший в Джао э-Тинукай. И конечно, так же думали мои отец и мать. Но Джирики сказал мне, что Амерасу, при встрече с Сеоманом, говорила, что он был не первым. Я много думала об этом. Первая Праматерь знала историю Рожденных в Саду лучше, чем кто бы то ни было, — может быть, даже лучше, чем сереброликая Утук’ку, много размышлявшая над прошлым, но не сделавшая эти размышления настоящим искусством, как Амерасу.
— Но я все еще не понимаю, почему ты думаешь, что Камарис мог быть первым. — Вначале это было только ощущение, — Адиту повернулась и побрела вниз по берегу, к тихо поющей реке, — что-то в том, как он смотрел на меня еще до того, как разум вернулся к нему. Я несколько раз ловила его взгляд, когда он не думал, что я на него смотрю. Потом, снова обретя разум, он продолжал наблюдать за мной — не исподтишка, а так, словно вспоминал что-то болезненное. — Это могло значить все, что угодно, — может быть, ты показалась ему похожей на кого-нибудь, кого он знал, — нахмурилась Джулой. — А может быть, ему просто было стыдно за то, что его друг, король Джон, преследовал ваш народ. — Джон преследовал зидайя в основном до того, как Камарис появился при дворе, судя по тому, что мне говорил архивариус Стренгьярд, — ответила Адиту. — Не смотри на меня так, — засмеялась она. — Я интересуюсь многими вещами, а мы, Дети Рассвета, никогда не боялись учиться или задавать вопросы — хотя оба эти слова у нас не употребляются. — И все-таки могла быть масса причин, по которым он мог бы так смотреть на тебя. Ты не такое уж обычное зрелище, Адиту но-са’Онсерей, во всяком случае для смертного. — Верно. Но тут нечто большее. Как-то ночью, до того как к нему вернулся разум, я гуляла возле Обсерватории, как вы ее называете, — и увидела, что он медленно идет мне навстречу. Я кивнула, но он казался погруженным в свой призрачный мир. Я пела песню — очень старую песню о Джина-Т’сеней, любимую песню Амерасу, — и, проходя мимо Камариса, заметила, что его губы двигаются. — Она остановилась и присела на корточки. Даже в темноте ее глаза сверкали, как янтарные угли. — Он беззвучно шептал слова той же песни. — Ты уверена? — Так же, как и в том, что деревья в роще живы и снова зацветут однажды. Я чувствую это кровью и сердцем. Песня Амерасу была знакома ему. И хотя лицо его было таким же отстраненным, как обычно, он молча пел вместе со мной песню, которую любила петь Первая Праматерь. Эта мелодия не из тех, что поются в городах смертных и даже в древних священных рощах Эрнистира. — Но что это может значить? — Джулой стояла над Адиту, вглядываясь в противоположный берег. Ветер постепенно изменил направление. Теперь он дул как бы от лагеря, лежавшего на склоне горы. Обычно невозмутимая лесная женщина казалась слегка взволнованной. — Даже если Камарис каким-то образом знал Амерасу — что это может значить для нас? — Я не знаю. Но, учитывая, что рог Камариса некогда принадлежал нашему врагу и что сын Амерасу — некогда величайший из зидайя — тоже наш враг, я хотела бы знать. Правда и то, что меч этого рыцаря очень важен для нас. — Адиту едва заметно поджала губы, что для ситхи было признаком глубокого огорчения. — Если бы только Амерасу была жива и могла рассказать нам о своих подозрениях! Джулой покачала головой: — Мы слишком долго возимся с призраками. Хорошо, что же мы можем сделать? — Я обращалась к нему. Он не хочет говорить со мной, хотя ведет себя вежливо. |
