– "На фартушке петушки, золотые гребешки…" - довела до конца Настя.

Пауза - и могучей волной вступил хор - весь, все контральто, баритоны, басы и тоненький голос маленькой Гашки на верхах:

– "А-а-ах - да золотые - сердцу дорогие!" Илья сам не знал - поёт он или нет. В буре других голосов различить собственный было невозможно, в ушах звенело, стены с прыгающими на них бликами огней плыли перед глазами. Спина под казакином и рубахой была мокрой. Собрав всю волю, чтобы не зажмуриться от страха, Илья ждал: когда же закончится. И вот - обрыв куплета, хор молчит, заворожённый, а по душной комнате вновь плывёт голос Насти:

И снова - гром всего хора. Стены, казалось, дрогнули от напора голосов.

На этот раз было легче, Илья чуть успокоился, убедившись, что всё-таки поёт и, кажется, не хуже других. По крайней мере, Яков Васильевич совсем не обращал на него внимания и больше смотрел на дочь, словно боясь, что она, в сотый раз заводящая "Петушков", сейчас что-нибудь напутает. Но Настя вела первый голос уверенно и спокойно.

После "Петушков" завели "Обманула, провела", потом - "По улице мостовой". Илья понемногу пришёл в себя, начал поглядывать по сторонам.

К его удовольствию, цыган слушали внимательно. Молодой купец Вахрушев, давно влюблённый в хорошенькую плясунью Алёнку, старательнее всех вслушивался в пение. Его толстые, по-детски оттопыренные губы шептали вслед за цыганами слова песни. Довольная Алёнка улыбалась, теребила кисти шали на коленях, сквозила лукавым взглядом из-под опущенных ресниц. "Шалава", - решил Илья, на всякий случай грозно посмотрев на Варьку - чтобы не вздумала так же. Но Варька даже не заметила его взгляда.

Бледная от волнения, стиснув в пальцах бахрому шали, она с закрытыми глазами вела второй голос.

Трезвее остальных гостей казались Федул Титыч и рыжий Гречишников, пристроившиеся с бокалами шампанского на бархатном диванчике у стены. Они сумели даже сейчас, под пение цыган, завести деловой разговор. "Три баржи с тёсом", "по весне причалят", "с Сольвычегодска вестей ждём"… - доносилось из их угла в перерывах между песнями.

Яков Васильевич нахмурился, движением бровей послал к купцам Стешку. Та умело вклинилась между ними, блеснула зубами, повела хитрым чёрным глазом - и в считаные минуты дела были забыты. Вскоре Стешка одной рукой прятала за кушак "красненькую", а другой махала гитаристам:

– Эй, Ванька, Кузьма, идите сюда! Я для ихних степенств "Час роковой" петь буду!

Хозяин дома сидел во главе стола, низко опустив лохматую голову. Было непонятно, слушает он или нет. После каждой песни Яков Васильев почтительно спрашивал: "Чего послушать изволите?" - но Баташев махал рукой:

"Чего хочешь войте…" Илья не сводил глаз с его широкоплечей тяжёлой фигуры. Ему казалось, что хозяину совсем не весело. А раз так, то зачем было звать хор? Да ещё приглашать гостей?

Молодой Вахрушев, качаясь, вышел из-за стола и направился к хору.

Алёнка, широко улыбаясь, встала ему навстречу:

– Пётр Ксенофонтыч, сокол мой поднебесный…

"Сокол" довольно грубо сгрёб её в охапку, потащил к столу. Там, усадив девчонку себе на колени, потребовал:

– "Верная"! Со свистом желаю! Яков Васильич, давай!

Дрогнули гитары. Из второго ряда высоко и звонко взял Кузьма:

Хор подхватил. Алёнка, спрыгнув с колен купца, поймала за концы шаль, пошла плясать. Вахрушев, расставив руки, пошёл за ней. Перед глазами Ильи мелькнуло его красное, лоснящееся лицо с мутными глазами, влажные губы.

– Ну, Пётр Ксенофонтыч, да ты лучше цыгана! - подбодрила его Алёнка. – Ну, давай, давай, сокол мой поднебесный!

Тот, недолго думая, пустился под гитары вприсядку.