– Ох, молчи ты, Христа ради… - горько сказала Илона.

Митро бросил на неё короткий взгляд, снова отвернулся к окну. Всем было ясно: никакие разговоры не принесут результата. У Картошек уже всё было решено. Вскоре плакали все - Илона, Иринка, трое оказавшихся в доме её сестёр, Дашка, Настя, её невестки… Никто не заметил стоящего в дверях залы Гришку, который с минуту молча смотрел на худенькую, дрожащую от рыданий спину Иринки, а затем тихо, стараясь не стучать сапогами, вышел из дома.

Он не следил за дорогой и сам не знал, как оказался в Таганке. Со всех сторон его обступили низенькие деревянные домики, узкие горбатые улочки, небольшие пряничные церкви с оранжево светящимися окнами. Здесь жило много цыган; то и дело Гришку кто-то окликал, взмахивал рукой, скалился:

"А, Смоляков, здорово! Что делаешь здесь?" Но Гришке было не до разговоров с объяснениями, и он поспешил укрыться в церкви. Здесь было тихо, тепло, святые, казалось, поглядывали участливо. Гришка купил свечу, но забыл её запалить и так и стоял перед грустной Богородицей, глядя в её длинные, тёмные, похожие на Иринкины глаза и безмолвно спрашивая: что же делать теперь?

С того дождливого дня, когда Анютка сбежала с грузинским князем, прошло почти четыре месяца. Цыгане повозмущались, поохали, посплетничали и мало-помалу успокоились - тем более что покинутый муж ходил весёлым и на насмешки не злился, так что дразнить его не было никакого интереса. Сбежавшей супруге Гришка искренне желал счастья и с каждым днём думал о ней всё меньше. Гораздо более его огорчало то, что Иринка перестала приходить по воскресеньям в церковь. Гришка понимал: она ждёт ребёнка, ей тяжело выстаивать службу, но… Но уже невмоготу было не видеть этих тёмных грустных глаз, родинки, тонких пальцев, держащих свечу. Пару раз он заглядывал к Картошкам, выдумав какое-то дело, - благо было общее занятие на Конном рынке, - но, как назло, Иринка не выходила. В Большом доме она тоже не появлялась. И вот теперь как гром середь ясного неба – уезжает в Тулу. С этим дурнем Федькой, который её там совсем замучает.

Что делать? Ещё раз подстеречь Иринку и снова предложить бежать вдвоём?

Не поедет, дети… Собираться вслед за ними в Тулу? Жениться там на какой-нибудь цыганской девчонке для отвода глаз и хотя бы изредка видеться с Иринкой? Или собраться с духом и зарезать Федьку? Пусть смертный грех, пусть в ад на сковородку, но… но делать ведь что-то нужно! Не может же он без Иринки, матерь божья, не может никак!

Богоматерь слушала его безмолвные жалобы, горестно улыбалась, молчала. Гришка с надеждой смотрел в её тонкое лицо, беспрестанно меняющееся, как живое, в неверном освещении церкви, ждал хоть какого-нибудь знака. Но ответа не было.

– Зарежу Федьку! - вполголоса, угрожающе повторил он, надеясь, что за подобные речи в храме хотя бы гром небесный прогремит, но в церкви было всё так же тихо.

Гришка опустил взгляд. С удивлением увидел в своих пальцах незажжённую свечу. Торопливо запалил её, кое-как воткнул и, не перекрестившись, быстро вышел из храма. Две старушки молча и осуждающе проводили его глазами.

Первое, что он увидел, выйдя на улицу, были две цыганки. Это были таборные женщины в длинных сборчатых юбках, с обветренными лицами, повязанные выгоревшими от степного солнца шалями, обе - босые. Та, что постарше, тёмная и хмурая, держала за руку синего от холода мальчишку в одной рубашонке. Вторая - девчонка лет шестнадцати, но уже в повязанном на замужний манер платке - укачивала на руках попискивающего ребёнка.

Увидев идущего навстречу Гришку, они переглянулись.

Вскоре выяснилось, что женщины были из табора, остановившегося рядом с заставой, ехавшего в Смоленск проездом через Москву, и в город пришли отыскать родню, живущую в Донской слободе.