Слушая эти рассказы, Аспид презрительно улыбался. Ему было все ясно: в монастыре побывало ворье и бродяги чердачники, а они не любят соседей.

Дорога в монастырь, мощенная булыжником и обсаженная ветлами, была совершенно разбита. Были ямы еще от снарядов восемнадцатого года и кое как засыпанные гравием воронки фугасов последней войны. Никто не был заинтересован в серьезном ремонте – дорога кончалась у монастырских святых ворот и больше никуда не вела.

Лихо остановившись на монастырской площади у колокольни, они стали осматриваться. Воображение Феди сразу заселило мощеную камнем площадь массой людей: монахов, богомольцев, нищих – все они суетились, спешили в храмы, пили святую воду из колодца, покупали образки и свечи, из храмов доносилось стройное пение.

«Носит ли человек в себе коллективную память прошедшего или это только мистические басни? Почему вдруг некоторые места кажутся знакомыми людям, никогда здесь не бывавшим? Почему иногда снятся кажущиеся фантастическими пейзажи, которые потом вдруг узнаются в натуре? Нет, тут мистика ни при чем, мы просто еще не все знаем о себе».

Все, что видел Федя вокруг себя, было для него очень знакомым и до жути осязаемым. Осязаемость камня схватывала его кольцом острой притупленной бездейственности. Как он мог пойти на такое страшное дело – тревожить камни? Он решил обойти вокруг монастырской площади. Храмы громоздились опрокинутыми вверх дном нюрнбергскими готическими кубками. Вся их влага впиталась в землю – влага вдовьих слез, влага молений о так никогда и не ниспосланной радости и влага крови. На крови была замешана розоватая известь, кровь была в красной прорыжевшей меди глав, а забутовка фундаментов была на костях и кости мертвой дружины грудились вкруг белого камня стен. У апсид приземистого, вросшего в землю Спасского собора он увидел белокаменный выщербленный саркофаг с медальоном полной величественной дамы и надписью: «Статс дама Прасковья Федоровна Шиманская представилась 8 генваря 1776 года».

Процесс оглаживания камней прервал голос Воронка:

– Шеф тебе на колокольню велел идти.

Аспид, как хищная птица, острым взглядом цейсовски обшаривал окрестности с трухлявой площадки большого звона монастырской колокольни. Брезгливо встряхивая дохлых, иссохших, как мумии, голубей, Аспид лазил по колокольне, как по родному ему дому – привычно и скучно. Феде же все было вновь: и весенняя радостная синь далеких лесов, и сверкающая разбрызганная ртуть несошедшего половодья в пойме, и далекий, громоздящийся рассыпанной книжной стопкой город со шпилем собора и с черными ружейными коптящими низким дымом стволами заводских труб. Воздух был прозрачен, излишне отчетлив, все было отдельным, и далеко бывшее казалось рядом. Федя думал: «И пятьсот лет назад все было таким же, и кто то древний молодой когда то тоже стоял на колокольне и тоже был одинок и ни с чем не связан, – ветер позванивал маленьким случайно уцелевшим колоколом, в пойме позвякивали самодельными колокольчиками коровы. – И зачем меня сюда занесло?»

За обугленным редким липовым веником парка подтаявшим куском сахара белел одинокий куб бывшего господского дома Шиманских – белый саркофаг девичества тети Ани.

«Тут, тут, где то тут золото, камни, иконы, тут сытая спокойная жизнь».

Хозяйственно озабоченный расторопный Аспид казался злым наваждением.

– Туда! – скомандовал Аспид, указывая на одинокий двор на холме за монастырем. Минуя серые покосившиеся надгробья фединых предков, Аспид командирским шагом пересек монастырский двор и плюхнулся в газик. Монастырь был пуст, в нем жили только тысячи галок – носительницы судеб и душ навсегда исчезнувших. Нет, не хотелось бы Феде один на один остаться среди черных окон опустевших соборов и келий.