«Поскорей бы домой отсюда, а может, и в милицию сходить и объявить, что вот так и так, упраздненные несознательные родичи, классовые враги, в некотором роде, кое что тут припрятали».

Федя попросил Аспида объехать вокруг монастыря по дороге, где когда то двигались крестные ходы. Башни поражали угрюмой неприступностью. На выщербленного мозаичного Спаса над волжскими воротами Аспид сердито буркнул:

– Папочка серьезный, как постовой смотрит.

На Аспида монастырь произвел плохое впечатление, хотя он этого и не показал своим подручным. Он надеялся увидеть иконостасы, а они были уже давно вывезены в краеведческий музей или же растащены верующими. «Пусто, пусто здесь», – а в затею с ризницей он уже верил мало. Прочность монастырской кладки, монументальная огромность строений расхолодили его. Глядя на впавшего в оцепенение Федю, он зло подумал: «Племянничек, интеллигентишка сопливый. Притряхнуть бы тебя, как кутенка. Втянул меня. Что, в Москве кладов, что ли, нет? В стенках много всего вмуровано, а поди найди. Придется все таки поковырять, зря что ли щупы привезли».

Аллея двухсотлетних лип, перемежающихся пнями, вела в бывшую усадьбу Шиманских. Газик пробирался среди луж к одинокому двору, стоявшему среди заросших бурьяном бугров – последнему остатку некогда шумной монастырской слободки, заселенной монашескими женами, как звали горожане оборотистых слободских мещанок, неплохо живущих на различные околомонастырские доходы. После закрытия монастыря они все разъехались кто куда. Осталась только одна старая совершенно глухая Филипповна, которой ехать было некуда и не к кому. Некогда большой двухэтажный дом ее двора превратился в деревянные развалины, кое как прикрытые худой тесовой крышей. Глухая хозяйка и полный разор не понравились Аспиду. Он любил хозяйства прочные, цветущие, хозяев – здоровых, жадных, оборотистых, вроде свиновода. Для стойбища он выбрал мысок березовой рощи, примыкавшей к задам усадьбы Филипповны. Улеглись в спальные мешки засветло, выпив на ночь по стакану водки.

Федю мучила пронзительная, как сердечная боль, мысль: «Неужели эти люди не могут найти себе другой деятельности, кроме добычи икон и хорошо организованного ограбления населения? – его палеонтология стала казаться ему очень уютным занятием. – Никакого риска, смахивай щеточкой песок с костей динозавров, заливай их в гипс, сиди в библиотеке, пиши статьи».

В далекой деревне разгавкались собаки, с Волги доносились гудки пароходов. Единственное, что утешало Федю, это ощущение некоторой его причастности к этим местам – как никак родные пепелища. И еще что понял Федя, – это то, что приступ жадности и жажда добычи не до конца одолели его сознание. Оказалось, что его больше волновали мысли о богатстве, чем реальное желание захватить ценности. То, что ценности где то тут, рядом, Федя чувствовал, но он также чувствовал, что эти ценности им захватить не удастся.

Федя заспался. Когда он проснулся, ни козла, ни Воронка, ни Аспида уже не было, они укатили по «уезду». Он остался вдвоем с Бледным Алексом. Бледный Алекс не испытывал особенного энтузиазма в поисках сокровищ, поясняя:

– Если никто пятьдесят лет найти не мог, с чего вдруг мы найдем? План что ли у нас есть? Армейскую разведку сюда надо с миноискателем, а не нас с дрекольем на стены напущать. Мы что, дикие собаки динго, что ли? Нюх у нас, что ли, особый?

Офени, шарившие по окраинам и по подгородним селам, возвращались с пустыми руками.