В любое время дня и ночи он склонялся над заваленным бумагами столом в обшарпанном кабинете, который здесь называли «тронным залом», расположенном на шестом этаже мрачного, похожего на мавзолей особняка на площади Кембридж‑серкус. В этом здании он теперь был самым главным начальником, но, увидев его, можно было подумать, что это ему, а не русскому шпиону Хейдону больше подходит словечко «крот» из жаргона профессиональных разведчиков. После бесконечно длинного рабочего дня в этом здании со множеством коридоров и мрачных склепоподобных комнат мешки под глазами у Смайли выглядели как настоящие синяки. Он редко улыбался, хотя чувство юмора ему было отнюдь не чуждо, и частенько простое усилие, которое требовалось для того, чтобы подняться со стула, казалось, оставляло его без сил. Приведя себя в вертикальное положение, он, слегка приоткрыв рот, застывал на мгновение и, прежде чем двигаться дальше, издавал негромкое пыхтение: «уу‑х‑х‑х».

У Джорджа была еще одна привычка – иногда, задумавшись, он рассеянно протирал очки широким концом галстука, и в этот момент его лицо было таким щемяще беззащитным, что одна из секретарш, принадлежавшая к высшей касте секретарского сословия – на здешнем жаргоне этих дам называли мамашами, – признавалась, что не раз испытывала почти непреодолимый порыв (за которым ученые психиатры, конечно, усмотрели бы Бог знает что). Ей хотелось броситься и заслонить его от всех бед, избавить от той неподъемной ноши, которую он взвалил на свои плечи и, судя по всему, был полон решимости донести до конца.

«Джордж Смайли не просто чистит эти конюшни, – заметил как‑то все тот же Родди Мартиндейл, обедая с друзьями в ресторане клуба „Гаррик“. – Он еще и пытается затащить на себе лошадей на вершину холма. Ха‑ха‑ха».

В других слухах, распространяемых главным образом ведомствами, претендовавшими на то, чтобы стать преемниками возглавляемой Смайли службы, особенно теми, чьи позиции сильно пошатнулись, отношение к его трудам было гораздо менее почтительным.

«Джордж держится благодаря своему былому авторитету, – говорили они несколько месяцев спустя после его назначения. – С разоблачением Билла Хейдона ему просто повезло. И вообще, – говорили они, – Хейдона удалось разоблачить только с подачи американцев – благодаря полученной от них информации. А Джордж имел минимальное отношение к этой мастерски спланированной операции: заслуга по праву должна принадлежать Кузенам, но они дипломатично предпочли остаться в тени». «Нет‑нет, – говорили другие, – это голландцы. Голландцы разгадали шифр Московского Центра и поделились своим открытием с англичанами через сотрудника, осуществляющего связь между родственными службами двух стран: спросите у Родди Мартиндейла – а Мартиндейл, конечно же, авторитет во всем, что касается Цирка и профессионал в распространении дезинформации о нем». Все эти разговоры повторялись снова и снова, а Смайли все это время, казалось, забыв обо всем и ни на что не обращая

внимания, молча продолжал заниматься своим делом и одновременно расстался с женой.

В это трудно было поверить.

Все были потрясены.

Мартиндейл, который за всю свою жизнь не любил ни одной женщины, чувствовал себя особенно оскорбленным. Обедая в «Гаррике», он раздувал это событие до невероятных размеров.

«Как он посмел! Он – абсолютное ничтожество, а она – наполовину С о у л и ! Это невозможно объяснить, это какой‑то патологический инстинкт глубин его подсознания. Жестокость чистейшей воды, я вам скажу. После того, как он много лет мирился с ее абсолютно естественным и здоровым стремлением время от времени поразвлечься – уж можете поверить, он сам толкал ее на это, – что делает этот жалкий пигмей? Разворачивается на сто восемьдесят градусов и поистине с наполеоновской безжалостностью наносит ей удар! Это неслыханный скандал! Я готов сказать всем и каждому: это неслыханно! Я человек достаточно терпимый и, смею думать, знающий жизнь, но Смайли зашел слишком далеко.