|
Сиротка почему‑то называла его костюм тюремной робой: это произведение портновского искусства было выполнено из блекло‑голубой ткани, которую можно не только чистить, но и стирать, и сшил его за двадцать четыре часа мастер из ателье «Счастливый дом Пончака из Бангкока», который гарантировал его несминаемость, о чем свидетельствовала этикетка с вышитыми яркими шелковыми буквами. Легкий полуденный бриз обычно раздувал костюм подобно легким платьям женщин, прогуливающихся по пирсу в Брайтоне. Шелковая рубашка (того же происхождения) выглядела пожелтевшей, и вызывала воспоминания о раздевалках в спортивных клубах Уимблдона (Уимблдон – предместье Лондона, в котором находится Всеанглийский теннисный и крокетный клуб) или Хенли (Город на р. Темзе, где проводится ежегодная Хенлейская регата). Загар Джерри, хотя и приобретенный в Таскани, выглядел очень по‑английски, так же как и знаменитый галстук для крикета, развевавшийся на шее, словно флаг. И только в выражении лица – и то для людей очень наблюдательных – была заметна та особая настороженность, которая не ускользнула от внимания почтмейстерши матушки Стефано и которую люди, не отдавая себе отчета почему, инстинктивно называют «профессиональной». Когда предполагалась возможность, что придется сидеть и ждать, Джерри тащил с собой свой привычный мешок с книгами. Это придавало ему вид неотесанного деревенского парня, недавно приехавшего в город.
Он обосновался, если это можно так назвать, на Тарлоу‑сквер, где жила его мачеха, третья леди Уэстерби. Маленькая уютная квартирка до предела была забита огромными антикварными вещами, которые удалось вывезти из домов, от которых пришлось отказаться. Леди сильно красилась, и в ней было что‑то птичье; она была раздражительна, как это иногда бывает с женщинами, которые в молодости были очень красивы; она частенько поругивала пасынка за допущенные оплошности, реальные или выдуманные, утверждая, например, что он выкурил ее последнюю сигарету или принес на башмаках грязь, вернувшись после прогулки по парку. Джерри на это не обижался. Иногда, возвращаясь домой очень поздно, в три или четыре часа ночи, и когда ему совсем не хотелось спать, он стучал в дверь и будил ее; мачеха надевала шуршащий вычурный халат и подкрашивалась. Он усаживал ее на кровать, с большим бокалом охлажденного мятного ликера, а сам устраивался на полу, среди сказочного нагромождения всякого старья, занимая собой все пространство, и делал вид, что укладывает вещи. Гора старья состояла из всевозможных бесполезных вещей: старых газетных вырезок, кип пожелтевших бумаг, юридических документов, перевязанных зеленой ленточкой, там была даже пара позеленевших от плесени сделанных на заказ сапог для верховой езды. Считалось, что Джерри решает, что из всех этих вещей может ему понадобиться в путешествии, но обычно на глаза попадалась какая‑нибудь вещица, вызывавшая у обоих целую череду воспоминаний, – на этом все и кончалось. Однажды ночью, например, он извлек откуда‑то толстую тетрадь со своими первыми рассказами. – Эй, Пет, смотри‑ка, а вот очень даже неплохой рассказик! Уэстерби мастерски срывает маску с этого злодея! Заставляет сердчишко биться быстрее. Не правда ли, друг мой? И кровь по жилам бежит веселей! – Тебе надо было поступить на работу в компанию твоего дяди, – откликнулась леди Уэстерби, с глубочайшим удовлетворением переворачивая страницы. Вышеупомянутый дядюшка владел компанией, производящей гравий, и являлся заметной фигурой в этой сфере бизнеса. Пет частенько упоминала о нем, чтобы подчеркнуть отсутствие деловой хватки у старины Самбо. В другой раз они нашли старое завещание отца Джерри, составленное много лет назад («Я, Сэмюэль, также известный как Самбо, Уэстерби…») в связке вместе с целой кучей счетов и писем от адвокатов, адресованных душеприказчику, то есть Джерри, с пятнами от виски или хинина и начинавшиеся словами: «С глубоким прискорбием…» – Да, тогда судьба выкинула неожиданное коленце, – проговорил Джерри, испытывая душевную неловкость, поскольку было уже слишком поздно снова засунуть этот конверт в середину кучи. |
