Да, вместе с этими ребятами он делит все неурядицы, свет, тепло, последнюю горбушку хлеба, щепоть соли, последнюю луковицу, картофелину, последний жар костра. Бог с ними, с деньгами, с премиями. Куда главнее денег — не застояться, не ослабить напряжения жизни, или, как говорят электрики, вольтажа.

— Слушай, Иван, — Уно дышал с трудом, запаренно, упорствуя усталости. — Все хочу спросить у тебя, да как-то не получается. Что у тебя с девушкой? Ну, которая приезжала? Поссорились?

— Нет.

— Она тебе кто, жена?

— Нет.

— Невеста?

— Нет.

— Походно-полевая жена?

— Я тебе сейчас по открытке врежу.

— Не надо. Я хотел сказать, что она мне понравилась, эта твоя знакомая. Славная она. Мне не хотелось бы, чтоб вы ссорились, — сказал Уно тихо.

— Никто она мне, чтобы ссориться.

— Все равно не хотелось бы.

...Через полдня, в десять утра, когда солнце только-только приподняло тяжесть тела-блюдца над горизонтом, в зереновские дома пошел газ. Нитку от неразработанной скважины так и не пришлось тянуть.

А в вечерних сумерках, уже почти в ночи, аварийная бригада вернулась на трассу.

13

Вот он, теплый, до сухого щелканья протопленный балок, Дедусикова Африка, «комнать» с ситцевыми оборками на оконцах-слепунах, неказистый, простенький уют! Дедусик за эти дни огладился лицом, порозовел еще больше. Восторженный, источая летнюю лазурь из глаз, он воробьем прыгал вокруг прибывших, вскидывал руки.

Старенков же встретил чуть суховато: еще бы — и так каждый человек на счету, а тут пришлось двоих на сторону отдавать. Да в такое время! Буря ведь и по трассе прошлась, она и тут дел натворила.

Старенков похудел, виски и щеки запали, борода распушилась, в глазах появился злой огонек. Когда он отлучился из балка — позвали в гараж, где заваривали трещину в мосту одного из плетевозов, — Дедусик, поправив медаль на пиджаке, осинил воздух «комнати» светом глаз.

— Ну, парень, сколько наработал?

— Грамоту вот дали. Почетную.

— А в денежном выражении? А? Молчишь, голубая душа, ясные глаза? Эт‑то хорошо. Не надо говорить никому про свои деньги. Копейка, она‑от не только счет любит, но счета боится.

Костылев молчал. Скрипнула дверь, в балок ввалился Вдовин.

— Ваня, на всех парах — в столовку! Обедать. Что, дедок, пристаешь к герою?

— Огось! К герою?

— А ты думал. Эстонец во всеуслышанье заявил: Костылев — дважды герой. Если бы не он, мы с этой скважиной знаешь сколько бы проколупались? Ого, го‑го!

— А в денежном выражении это как?

— Двойная премия.

— Ого, го‑го! — восторженно, по-вдовински повторил Дедусик, а Ксенофонт рассмеялся, пощелкал пальцами:

— Не воруй, Дедусик, чужие словечки.

На трассе обычно не пьют, а в пору авралов и вовсе сухой закон. Но в обед Уно Тильк приказал выдать старенковской бригаде спирта из своего НЗ. Нарушение, конечно, но повод есть повод — не одолжи Старенков двух опытных рабочих, Уно не скоро бы с аварией совладал. Бригада у него новая, молодняк, только что прибывший из армии, — в общем, таких рано еще в пекло посылать. Хотя и Костылев для трассы тоже молодняк, но ему все-таки уже тридцать. Да и опыт кое-какой имеется за плечами.

А в столовой — обновка. В глаза бросается. Из пахучих сосновых досок бригадные умельцы сколотили новый стол, да такой, что не хуже городских, ресторанных.

Костылев провел ладонью по ласково-скользкой поверхности, ощутил под пальцами тепло дерева, еще недавно бывшего живым.