Когда мы приехали в Мэн, то нашли дом в весьма плачевном состоянии. Табурет Элис так и остался на чердаке. Трехфутовый веревочный обрывок валялся на полу; остальная часть веревки болталась, свисая с балки. Все, что находилось в пределах досягаемости бьющегося в конвульсиях тела, было опрокинуто: смерть выдалась нелегкой.

…Подхожу к двери, ведущей на чердак, и открываю. Наверху горит свет. Поднимаюсь по ступенькам, перешагивая через одну, — они скрипят под ногами. Чердак — захламленный закуток, набитый балками, досками, клочками розовой стекловаты, разбросанными там и сям, словно облачка. Свет идет от единственной лампочки под потолком, которую кто-то, побывавший здесь, забыл погасить. Внизу болтается веревочка от выключателя. Обложенный кирпичом дымоход проходит прямо через центр помещения, устремляясь вверх, наружу. Еще есть окно на улицу, но сейчас так темно, что смотреть там не на что.

Мое внимание привлекают листы бумаги. Они валяются на полу, рядом карандаш — один из тех графитовых, которыми рисует Отто. Мы с Уиллом купили их специально для него. Тейту он их никогда не дает: во-первых, карандаши дорогие, во-вторых, Отто ревностно их оберегает. Правда, я уже несколько месяцев не видела, чтобы он ими пользовался. После того случая в Чикаго Отто перестал рисовать.

Одновременно испытываю разочарование (сын ослушался меня и ходил на чердак, несмотря на запрет) и облегчение (он снова рисует: возможно, это первый шаг обратно к нормальной жизни).

Может, Уилл и прав. Может, со временем мы найдем здесь счастье.

Я пробираюсь к листам. Окно приоткрыто на дюйм, внутрь врывается свежий декабрьский воздух, отчего они шевелятся. Опускаюсь на колени, чтобы поднять рисунки, ожидая увидеть анимешные глаза Асы и Кена — персонажей незаконченного комикса; колюче-резкие линии волос, грустные, непропорционально большие глаза…

В нескольких дюймах валяется карандаш, сломанный надвое. Его кончик затупился. Совсем не похоже на Отто: он всегда ухаживает за своими карандашами. Тянусь и за карандашом тоже. Затем встаю и, наконец, разглядываю рисунок. И ахаю, машинально прикрыв ладонью рот.

На бумажном листе вовсе не Аса с Кеном. А полные злобы незавершенные наброски — какое-то нагромождение линий. Что-то похожее на тело. Овал на краю листа — надо полагать, голова, а длинные, напоминающие конечности линии — руки и ноги. Вверху изображены звезды и полумесяц. То есть ночь.

На рисунке есть еще одна фигура. Судя по выходящим из круглой головы линиям — длинным растрепанным волосам, — это женщина. В руке у нее что-то острое, оттуда капает какая-то жидкость. Думаю, кровь, хотя рисунок черно-белый и красного на нем нет. Глаза женщины безумны. А рядом плачет обезглавленная голова — большие закрашенные капли слез проделали дырки в бумаге.

У меня перехватывает дыхание. Грудь пронизывает боль. Руки и ноги ненадолго цепенеют.

На всех трех листах один и тот же рисунок. Насколько я вижу, никаких отличий.

Поначалу я решила, что автор рисунков — Отто, потому что в нашей семье художник только он. Но это слишком грубо и слишком примитивно для него. Отто рисует гораздо лучше.

Тейт… Тейт — счастливый, послушный мальчик. Он бы не поднялся на чердак, наплевав на запрет. Кроме того, Тейт не станет рисовать такие жестокие убийственные образы. Он и представить такое не может, не говоря уже о том, чтобы нарисовать. Тейт не знает, что такое убийство. Не знает, что люди умирают.

Мои мысли снова возвращаются к Отто.

Это его рисунки.

Или же… тут я делаю глубокий вдох и опять задерживаю дыхание… Имоджен? Ведь Имоджен — девушка озлобленная. Она знает, что такое смерть. Знает, что люди умирают. Видела смерть своими глазами. Но зачем ей брать карандаши и бумагу Отто?

Закрываю окно и поворачиваюсь к нему спиной.