Взгляд Дженнака скользнул над лоуранскими шеренгами к склону холма, где толпились женщины. Одна группа, двенадцать или пятнадцать стройных девушек, стояла впереди; там одежды были богаче и ярче, плащи - длиннее, и на них сверкало серебро. Ему показалось, что среди рыжекудрых головок мелькнула черноволосая, и он вздрогнул, вцепился крепкими пальцами в пояс, царапая кожу браслетом. Чолла? Или нет? Быть может, этот плевок Одисса заставил ее спуститься? Но зачем? Хочет похвастать своей удалью?

    Дженнак схватил стоявшего рядом Саона за плечо, вытянул руку:

    - Видишь тех женщин, санрат? В богатых одеждах? Возможно, среди них госпожа. Ты знаешь, что делать?

    Кивнув, Саон отдал приказание тарколу.

    - Когда мы разрежем строй волосатых, тридцать воинов выйдут из боя и возьмут женщин в кольцо, - пояснил он. - А если госпожи среди них не окажется, они навестят загон для черепах, что торчит там, на скале.

    - Хорошо! - Дженнак повернулся к Грхабу. - Пойдешь с ними, учитель?

    - Я пойду с тобой, - буркнул сеннамит. - Я эту свистунью на колене не качал, прутом не сек и не учил орудовать клинком. Она мне чужая. Не то что…

    Он вдруг смолк и угрюмо уставился на берег.

    «Это он о Вианне, - подумал Дженнак. - Он хотел сказать о Вианне! Моей чакчан!»

    И такая горькая ярость внезапно пронзила его, что сердце обратилось камнем, а пальцы мертвой хваткой стиснули рукояти мечей. Теперь он жаждал излить свой гнев - холодный, страшный, беспощадный; выплеснуть его на дикарей, поджидавших на береговом откосе, на этих наглых рыжебородых иберов и на Ута, словно тот похитил не чужую и безразличную ему женщину, а Вианну, его сокровище, его ночной цветок.

    Балансиры «Тофала» скрипнули о каменистое дно, и одиссарские воины, будто ощутив ярость своего вождя, ринулись в воду. Движения их были на первый взгляд неторопливыми, но точными и уверенными: миг - и десятки воинов в тяжелых доспехах прыгают за борт, вздымая фонтаны брызг; другой миг - и они уже на берегу, мокрые по грудь, с хлещущими из сапог водяными струйками; еще миг, еще - и толпа их вытягивается, обрастает стеной щитов, выбрасывает вперед жала копий и движется, движется, как чудише в костяной и железной чешуе, как невиданный зверь, со всех сторон окруженный стальными клыками и когтями. Тот, кто видел их сейчас, воистину мог бы сказать: страшен ягуар, и счастье человека, что не любит он жить в стае; но люди-ягуары страшней в десятки раз, ибо сражаются они стаями.

    Одиссарцы бежали молча, плотным треугольником, в Строе Летящего Копья: Дженнак, вождь - впереди, на самом острие, за ним Саон и Грхаб; дальше - четыре воина, крайние с копьями, средние с топорами; потом - шесть, восемь, десять, двенадцать… Над головами их мелькнул сноп огня, предупреждение врагам - к воде не приближаться! Потом пламя будто вспыхнуло вновь: всколыхнулись алые перья на шлемах, блеснули клинки и раздвоенные лезвия, солнце отразилось в серебристой стали наплечников. Под подошвами сапог визжала и стонала галька, лязгало оружие, поскрипывали щитки доспехов, но дыхания людей почти не было слышно; мощные, как быки Сеннама, легкие, как парящий в небе сокол, они мчались вперед, набирая скорость для сокрушительного удара.

    Зрелище это было страшным, а вскоре сделалось еще страшней. Два отряда, островитян и уриесцев, тоже поспешали в бой, прикрывая фланги Летящего Копья, и при виде их лоуранские воины дрогнули, зашумели, загремели оружием. Вероятно, догадывались они, что сейчас произойдет: будет строй их рассечен ударом закованных в доспехи чужеземцев, и четверть их бойцов повиснет на длинных копьях; еще четверть зарубят клинками и секирами, а оставшихся стопчут низкорослые смуглые воины и люди Умбера, набегавшие слева и справа.