|
Я чувствовал тогда, что эта шерсть — свобода, но головой понять не мог и не мог принять ни одну из сторон; да даже задуматься об этих вопросах мне было нечем, но чувствовалось все это очень четко. В городе были очень важные для меня штуки — кино, мороженое, но вот свободы не было. Может, ее просто не видно? Ну, подумаешь, чизелы ходят, но ведь они же не лезут? На Шанхае вон ее хоть жопой ешь, но там ни кина, ни мороженого, ни тира с самолетиком под крышей, одни только лужи по пояс, грязь да мухи над тухлыми кошками. Лишь однажды на моей памяти между городом и Шанхаем проскочила искра, и город показал свою злобную мощь, до поры скрытую в недрах его дряблой туши. В конце весны в Оренбурге взяли инкассаторов — нагло, со стрельбой в центре города, немалой кровью. До нас, детей, это едва долетало — старшаки, прогуливающие уже третий, а то и пятый класс, снисходительно передавали нам базары дворовых небожителей, почти уже взрослых пацанов, у которых были настоящие тельняшки, мопеды и финки с разноцветными наборными рукоятками. Выходило, что вор в законе Лотоха один, с ножом в руке, остановил инкассаторскую машину, и тех, кто стал стрелять в него и его корешей, выстроил и пописал на месте, а остальных отпустил. Тут мнения расходились — одни говорили, что он еще и дал отпущенным по пачке денег, другие резонно возражали, что западло с общака псов кормить и что эти деньги только на всеобщее, а кто такие инкассаторы? Самые натуральные мусора, и точка. Поговорили, вспомнили еще раз под вечер, да и забылось — больно уж много событий произошло, и когда неделю спустя меня окликнул с крыши мой приятель Елизар, я никак не связал новость со старыми слухами. Я сидел на лавочке у старшаковского стола, обитого вытертой клеенкой, и играл сам с собой в ножики. Дождь разогнал всех со двора, а мне идти домой не хотелось — в квартире с вывернутыми пробками еще серее и скучнее, когда непогода, на улице в сто раз лучше. — Бакиров, айда на Шанхай, позырим, че там за кипиш! — А че там такое? — Чизелов натухало, ужысть! — Че, прям на Шанхай? — не поверил я. — Да! — Пошли! — Обожжи меня, я зараз спущусь! У края оврага, там, где начинался хлипкий мостик, стояло несколько темно-синих чизелячьих «газиков» и карета неотложки. — Там че, завалили кого? — на бегу спросил Елизар у мрачного усатого водителя, курившего в открытую дверку «газика». Ответа он, конечно, не ожидал, но так было принято — поджирать мусоров при любом удобном случае. Ответит — а-а, чизел сраный, прогнулся; не ответит — во охуевшие, с людями им уже западло побазарить. Мент не оправдал наших ожиданий и мягко, по-человечески ответил: — Не ходили бы вы туда, ребят. Оно вам надо, говно все это… — Тебя не спросили! Чизел! — ответил я, и мы побежали по мостику. Посреди Шанхая, у дверей товарниковой избушки, стояла молчаливая густая толпа, изредка озаряемая слепящими вспышками откуда-то из середки. Ближе к центру виднелись фуражки, много, и одинокий белый колпак фельдшера. Мы забурились в густой лес спин и жоп, воняющих мокрой псиной, и через некоторое время пробились в первый ряд. В жирной шанхайской грязи лежал на спине щуплый мужик в черном двубортном костюме и снежно-белой рубашке, с багровыми пятнами вокруг черных дырок. С первого же взгляда нам стало понятно, что этот дядя из тех, что постоянно тусуются в бильярдной у вокзала, только малость пострашнее. На его лице и руках не было ни одного места крупнее спичечного коробка, не покрытого партачками, у дяди даже уши были сплошь изрисованы всякими буковками и картинками. Мусорской фотограф, видимо, уже нафотографировал сколько надо и спрятал камеру в здоровенный черный ящик. Мужик в таком же костюме, как у мертвеца, только коричневом, повелительно махнул рукой в сторону города, и вперед вышли где-то ныкавшиеся мужики в одинаковых казенных ватниках поверх синих халатов и схватили мертвеца за руки за ноги. |
