Мария молчала. А Чубатый продолжал:

— И куда Шомпол сбежал, и почему он сбежал — тоже знаю.

— Ах, брось ты! — махнула рукой Маша. — Выпил лишнего — вот и мелешь. Откуда и знать тебе? Следователь нашёлся. У меня вон брат Павел — настоящий следователь, а и то ничего не знает, а он — зна-а-ю, зна-а-ю. Ничего ты не знаешь.

Чубатый подошёл к дивану и вальяжно расселся на нём. Глаза его сверкали торжеством и презрением. Он сейчас очень бы хотел уязвить Марию, но не находил подходящих слов, опять же и думал о ней: девчонка! Чего с неё взять?.. И однако же главное, что его удерживало от резких выражений, так это щекотливое и смущающее чувство, которому он не находил названия. Она, конечно, и девчонка, и ничего из себя не представляет, — подумаешь, елозит пальцами по клавишам компьютера! — но все-таки в душе у него копошилось такое, что в присутствии этой ещё не вполне выросшей девицы сдерживало Чубатого, и даже лишало обыкновенной для него лихости. Он терялся. И слова цветистые, звонкие застревали во рту, а с губ вяло сползала речь несвязная и неумная.

Сегодня Маша была какой-то новой, повзрослевшей; он, кажется, впервые увидел её ноги; очень хороши они были, стройные и длинные, её ноги. И шея, и головка — как-то всё округлилось, похорошело, а в глаза её он подолгу и смотреть не мог; они вышибали из него всю спесь, помрачали разум.

— Слушай, Машка. Ты как-то вдруг выросла. Не видел тебя месяц, а ты уж будто бы взрослой стала.

Мария села за стол, устремила на Чубатого синевато-серые большущие глаза.

— Послушай, Вень: а почему Машка? Какая я тебе Машка, и почему ты меня так называешь?..

— Хо! Взбеленилась! Не так назвал. Да ты-то меня называешь Венькой, а я — не могу? Цаца какая.

— Вот и цаца. И не смей меня называть Машкой. Я девица серьёзная, самостоятельная, а ты хоть и пожилой, но несерьёзный. Пьёшь водку, ругаешься и работаешь извозчиком.

— Постой, постой, ты чего буровишь? Это я-то пожилой! Да ты что, умом рехнулась? Пожилой. Да мне еще и двадцати двух нет, а она — пожилой.

— Ну, вот — и сам ты говоришь: двадцать два года. Это, конечно, не семьдесят, но уже двадцать два. Конечно, пожилой. А ума не набрался. Говоришь глупости: зна-а-ю!..

Чубатый не на шутку обиделся, таких слов ему ещё никто не говорил — даже взрослые казаки. Они, конечно, слушая молодого казачонка, иногда посмеиваются, но чтобы вот так, говорить в глаза!..

Поднялся с дивана и в волнении стал ходить по комнате. Подступился к Маше, навис над ней своей русой кудлатой головой:

— Знаю ведь: дурачишься ты, хочешь позлить меня. Вы девчонки и все такие — любите изображать роли, будто на сцене. Раньше ты не была такой, мякала да бякала неизвестно чего. Блеяла, точно твоя Сильва. А теперь в тело вошла, слова всякие научилась говорить. Ишь ведь что удумала: пожилой, несерьёзный. Да я уж лет шесть как себе на хлеб зарабатываю, да ещё и больше, чем казаки взрослые. Мама у меня давно умерла, а отец в город подался, женился там. Я и остался в доме один-одинёшенек, вот как ты живу. Огород у меня, картошку сажаю. И так: тем и сем промышляю, на хлеб себе зарабатываю. А теперь-то и доллары в банк Дергачу положил, проценты на них идут. А сейчас и отец ко мне вернулся.

Вздохнул глубоко, копну волос взъерошил. И не сказал, а выдохнул:

— Ты, Мария, нравишься мне. Давай поженимся.

Мария возилась у плиты и не сразу поняла всю важность таких его слов, а, осмыслив сказанное, тихо проговорила:

— Говоришь так, будто на леваду зовёшь картошку сажать.