Но внутри у Брейда похолодело. Сомнений не было, сыщик смотрел на него враждебно. Больше того, впервые он смотрел на него так, будто наконец укрепился в мысли, что профессор мог убить Ральфа.
18
Брейд помедлил, но все-таки начал рассказывать, как он обнаружил, что баллон с кислородом поврежден.
Доэни слушал его, полузакрыв глаза. Он проявил интерес только раз, когда Брейд сказал, что жидкость, которой смазывали редуктор, это «глицерол», более широко известный под неверным названием «глицерин». Руки Доэни на краю стола сразу напряглись, и он спросил:
— Глицерин? Это что, вроде нитроглицерина?
Брейд подавил раздражение:
— Да нет же. Глицерин, то есть глицерол, сам по себе совершенно безвреден. Им пользуются в кулинарии и в косметике.
— Безвреден? Тогда почему же…
— Безвреден при обычных условиях. Но если бы я повернул вентиль, чистый кислород под давлением тысяча восемьсот фунтов на квадратный дюйм устремился бы в маленькое пространство внутри редуктора. Чтоб вам легче было все это представить, могу сказать, что давление кислорода в атмосфере вокруг нас равно трем фунтам на квадратный дюйм. И вот под воздействием кислорода под высоким давлением обычно безвредный глицерол начинает мгновенно и бурно реагировать, освобождая в большом количестве тепло.
— То есть происходит взрыв?
— Да. Вентиль баллона мгновенно вылетает, весь остальной кислород вырывается наружу и баллон превращается в своего рода бомбу. Лабораторию разнесло бы, и, разумеется, не уцелел бы и я.
Доэни глубоко вздохнул и жестким ногтем поскреб толстую щеку.
— А не могла эта смазка оказаться там случайно?
— Нет, — твердо ответил Брейд. — Резьбу на баллоне с кислородом никогда не смазывают, и я не допускаю, чтобы кто-нибудь сделал это по незнанию. Сам баллон в прошлый четверг был в полном порядке, так что повредили его специально.
— Чтобы убить вас, профессор? Да?
— Очевидно. Другой причины я не вижу. Баллоном пользуюсь один я. Вопрос заключался только в том, когда я поверну вентиль. Я и на самом деле чуть не повернул его.
Доэни кивнул. Холодность его не проходила.
— Ну и что же это означает? Думаете, тот, кто убил парнишку, испакостил и ваш баллон?
— Трудно предположить, что здесь у нас орудуют двое убийц, — ответил Брейд.
— Ясно. Так что, по-вашему, раз вы теперь сами жертва, убийцей вас считать нельзя?
— Я…
— Но, если говорить начистоту, какая же вы жертва, проф? Живы, здоровы, будто весь день провели в церкви. Ведь вентиль-то вы не повернули! Скажите, а может, вы сами обмазали баллон этой дрянью?
— Что? Послушайте…
— Нет, это вы послушайте. А мне уже тошно! Выходит, я все же просчитался. Я-то поверил, что вы ни при чем, несмотря на все улики. А теперь вы сами себя выдали с головой и с ногами. И все почему? Не могли сидеть тихо.
Он распалялся все больше:
— Когда человек на подозрении, он может затаиться и ждать, что будет, авось полиция не найдет доказательств. Это, пожалуй, самая правильная политика, но, конечно, самая тяжелая. Вам она не под силу. У вас же воображение! Вам нравится придумывать всякие страхи да трепать себе нервы. Другой путь — смыться, замести следы. Тоже неглупо. Но это не для вас. У вас семья, положение. Состряпать разные лжедоказательства и выгородить себя. Но для такого дела надо твердо верить, что вы куда смекалистей полиции. Профессору это нетрудно. Ведь потому вы и профессор, что у вас голова хорошо варит. Верно?
Брейд решительно прервал его:
— Уверяю вас, ко мне ваши доводы не имеют никакого отношения. |