— Жаль только, что из-за этой «разумности», — сказал Дудинскас, — он скоро совсем сойдет со сцены. Представляю, как обрадовался Батька, узнав такую новость.

— Он и сам, похоже, намылился. Для нас это было бы спасением...

Ходыкин имел в виду последнюю идею Всенародноизбранного — после объединения двух государств стать правителем союза Республики и России.

— Ты считаешь, это серьезно? — спросил Дудинскас. — Думаешь, у него есть шанс вдуть свое хозяйство за российскую корону?

— Думаю, что шансов нет, но какую роль это может играть в его намерениях? Хотя... Стоит увидеть толпы, которые собирают его выступления в каком-нибудь Ярославле-Сыктывкаре, или как, забыв про регламент, его слушают в российской Госдуме...

— А как же с его любимым народом?

— Что — народ? — Ходыкин как-то виновато улыбнулся. — Здесь его помыслы опять с народными совпадают.

чужой

...Отдаться России для Всенародноизбранного — единственный выход и спасение: от развала экономики, от демократии и империализма, от всех этих Поздних, Тушкевичей, Столяров... От всех их дурацких хлюпаний и обвинений в нарушении законов, хотя всякий знает, что власть и есть закон. Столяр, умник, изготовил манускрипт о восьмидесяти страницах про нарушения Батькой Конституции. Так запутался в крючкотворстве, что договорился до обвинений в нелегитимности. А в народе об этом спросили? Где и не знают таких слов... Ладно, мы еще посмотрим, кто — закон. Приду в Первопрестольную — вот и вся легитимность.

Батька — правитель России?

Многим это казалось смешным. Юзик Середка, редактор «Народной трибуны» (недавно на каком-то приеме встретились) возмутился:

— Не может же быть, чтоб и вся Россия! — Точно как в Дубинках: «Ну не может же быть, чтобы мельницу снесли...» Как будто бы могло быть, чтобы вся Республика.

Дудинскас нечаянно знал, как эта бредовая идея проросла у в уязвленном сознании Батьки.

Собрались руководители государств-соседей. Все первые лица, Батька, хоть и молодой, из них самый первый. Во всяком случае, покушение, как для газет было объявлено, готовилось только на него, из-за чего журналисты на нем буквально висели. С ними он и задержался во дворе резиденции, заставив президентов шести государств ждать в автобусе. Люди воспитанные, сидели тихо, как если бы ехать на кладбище, дожидались, пока местные чиновники суетились, пытаясь Батьку от прессы оттащить, что удалось не сразу, только с помощью начальника его охраны и личной врачихи, которых он вдруг послушался, как школьник.

Когда поднялся в автобус, ему похлопали. Батька зарделся и поблагодарил: всеобщим вниманием он был польщен, неловкости не испытывал, а язвительности хлопков, казалось, не заметил.

Но нет, вечером, за ужином, наклонился к врачихе и с дикой тоской навсегда обделенного человека сказал:

— Ты думаешь, я не понимаю, что на этом балу я чужой? Сколько я ни кувыркайся, в свою компанию они меня не примут.

Отсюда — все. Не примут добровольно, заставлю принять. Не хотят по-хорошему? Ладно, но считаться со мной придется, будут... И буду известен, и не в этой огуречной Республике, а в огромном Союзе. Не сразу? Пусть не сразу, пусть поздней, когда протянет ноги этот старый и остохре-невший всем царь Борис... Но и раньше заставлю к себе прислушиваться — и этих умников в автобусе, и вообще всех.

Вот зачем ему этот дурацким образом сбитый воздушный шар, вот для чего скандал со Скворцами — чтобы поняли, кто в доме хозяин. И за публичной поддержкой любого Хусейна, любого Милошевича, вообще любого диктатора все та же цель — надерзить, разозлить, привлечь внимание.