Мы возвращались пешком в обществе отца Николая и отца Виктора, его симпатичной молодой дьяконицы, Зои и ее жениха. Дьяконица болтала без умолку, поминутно прибавляла в разговоре со мною «ваше сиятельство», несмотря на неоднократный протест с моей стороны, к полному восторгу насмешницы Зои.

Мы незаметно дошли до дому, и пригласили всех к нам разговеться.

Пасхальный стол ломился под тяжестью домашних окороков, пасок и печений. Анна Степановна превзошла самое себя. Наши гости воздали должное ее кулинарному искусству.

Зоя и симпатичная дьяконица оживляли все своей веселой болтовней. Я несколько раз вскидывала глазами на Сергея и каждый раз, встречая его добрый, ласковый взор, успокаивалась сердцем.

— Нет, нет, он не разлюбит, он простил, он не судит свою глупую Наташу за ее капризы! — вихрем проносилась в голове моей быстрая мысль.

Когда я христосовалась с ним в церкви он успел шепнуть мне:

— Ну что же, не оставишь меня, Наташа, не уедешь без меня в твой шумный, пестрый Петербург?

Тогда я не успела ему ответить, зато сейчас за пасхальным столом мои глаза говорили за меня то, что я переживала. И снова яркое счастье манило меня своей улыбкой, и я чувствовала себя радостно и хорошо.

А колокола звонили и переливались на тысячу ладов, и не было числа и конца, казалось, этим звукам, зарождавшихся в белых сумерках весенней ночи и откликавшимся звонким эхо где-то глубоко, глубоко, в самых сокровенных недрах умиленной души.

XII

Прошло три недели. Весна еще больше выдвинулась вперед, сея невидимой рукою цветы и травы на ожившей почве. Ландыши уже появились; по крайней мере, слободские девчурки приносили их мне по утрам, и няня Анна Степановна уставляла все мои столики и этажерки вазами, наполненными этими чистыми, как детские глазки, ранними цветами. Ландыши благоухали, восхищая меня и дурманя своим нежным и острым ароматом.

Сергей снова жадно набросился на работу… О недавней нашей размолвке не оставалось и следа. Теперь, когда и повесть, не дававшая ему покоя, была окончена, послана в Петербург и одобрена одною из лучших редакций толстых журналов, он вполне мог отдаться делу издания. Нам оставалось всего две недели до отъезда. Квартира для конторы была уже подыскана друзьями мужа, служащий персонал тоже, дача в Павловске нанята, и нам оставалось только ехать туда, откуда поминутно летели деловые призывы участников издания и наших добрых знакомых. Оттуда мне писала и Лили. От ее писем веяло английскими духами и еще чем-то далеким, позабытым из моего недавнего прошлого. «Viens plus vite, — писала она, по своему обыкновению делая неизменную смесь русского с французским. — Я по тебе так соскучилась, Тася, мне одной не весело выезжать с мис… А ты уехала, покинула нас, злая!»

Она была все та же веселая, праздничная Лили.

Но мне она казалась теперь чужой и далекой, еще больше далекой, нежели раньше. Даже с милой Кити у меня не находилось уже ничего общего, как прежде. Они жили, радовались и горевали, всего в меру, понемножку, но — Боже мой! — какими ничтожными казались мне их интересы на неизменной почве светских условий. Здесь, в глуши, в этом захолустье, лишенном шума и блеска светской жизни, все чувствовалось и переживалось куда глубже и сильней…

А чувствовать и переживать было что. Сергей ходил хмурый и усталый. Он слишком переутомился. Ему следовало отдохнуть. Даже книжка периодического издания с напечатанной в ней повестью не порадовала его так, как бы мне этого хотелось. Напротив того, он взволновался еще больше, прочитав, или, вернее, проглотив первые страницы.

— Ведь хорошо, сам вижу и знаю, — говорил он, нервно шагая взад и вперед по портретной, — а вот разубеди-ка других, заставь верить, что хорошо!

— Все поверят, Сергей, все убедятся, — протестовала я.