|
Она обзвонила все мастерские… Господи, где же у нее голова! Луиджи повел Кристо в Паноптикум, ведь сегодня четверг. А вдруг Натали умрет… Она вернулась в квартиру, бесшумно приоткрыла дверь спальни… Натали, казалось, спала, дышала ровно. Мишетта пошла к себе на кухню и разрыдалась. XXIII. Душа в Паноптикуме Натали не спала. Она притворилась, что спит, перед Мишеттой. Ей хотелось побыть в одиночестве. Одной рукой она придерживала нечто расплывчатое, что некогда было ее грудью – округлой, полной, нежной и крепкой… Она ощупывала свою грудь. Она знала. Ну ладно… Перед лицом несчастья человек всегда одинок. Свое горе не доверишь даже тому, кого любишь. Луиджи все равно успеет узнать, а другие почувствуют страх и отвращение. Болезнь – это неаппетитно. У нее, Натали, которая на всех производит впечатление вечно занятой женщины, у которой минуты нет свободной, на самом деле с лихвой хватает времени почувствовать, что происходит в ее теле, в артериях, в сердце. Она не вслушивалась, но слышала: здесь стучит, давит, пухнет, напрягается… И невозможно отвлечься от этого… И невозможно к этому привыкнуть. Это как шум: Натали не могла уснуть, когда до нее доносился грохот Парижа или когда тихонько капала вода из неплотно привернутого крана, не могла ни отвлечься мыслью от этого шума, ни привыкнуть к нему. Она слышала слабый шорох смерти, внедрявшейся в ее тело. Ах, хватит уж заделывать бреши, лечить то одно, то другое в ее несчастном, тучном, искалеченном, усталом теле. Все люди двигались, чем то увлекались, что то предпринимали. А вот ей пришлось выйти из хоровода, выпустив ее, Руки снова сцепились, хоровод вновь закружился, а она осталась сидеть в сторонке, а теперь уж скоро и… лежать… А ведь она еще не старуха, подремывающая на стуле… Но ей уже был понятен этот отсутствующий взгляд стариков, отстраненных от жизни, которой живут все прочие. И только одни они, эти старики, понимают друг друга. В семейном альбоме своих воспоминаний одна лишь она распознавала лица. Особенно свое. Когда она пыталась листать альбом перед чужими, они лишь улыбались, дивились, возможно жалели… Глупцы, ведь это неминуемо приходит ко всем, разве что перестаешь жить еще до этого. Но воспоминания подобны вашему нутру. Это только свое, одному вам принадлежащее. Неприятное для других, необходимое для вас. Каждому свое! Со всем своим самым сокровенным! Натали тихонько застонала… неужели сейчас она несчастнее, чем была в лагере? Даже теперь иной раз совсем по глупому вспыхивает прежний пламень. Она вспомнила о Кики, о пуделе, который был у нее давно, очень давно. У Кики был рак желудка, но он еще бегал… Случалось даже, что, выследив крота, он рыл землю с прежним пылом, но сил у Кики оставалось мало, он тут же отходил прочь и рыть его заставлял просто инстинкт… Он отходил, ложился и лежал неподвижно на месте, потом вдруг начинал подавать хозяйке лапу: раз, два, десять раз… Чтобы выразить свои чувства или чтобы показать, какой он умник? Или чтобы она знала, что он еще здесь? Уж не стала ли сама она вроде Кики и тоже роет землю, почуяв крота?… А на самом деле у нее совсем нет сил. Она только притворяется, подает лапу Луиджи, Мишетте, десять, сто раз подряд… И чувствует, должно быть, то же самое, что Кики: «Я еще здесь, я вас люблю, если можете, сделайте что нибудь для меня… Вы же всегда все для меня делали, вы мне всегда помогали… Я верю в вас! Что бы ни было, я вам признательна!» Слезы катились по чуть, отекшим щекам Натали. |
