– У вас так много картин, Арсений Кондратьевич, – мне будет большое удовольствие посмотреть… А меня в шутку называет Кирилл Данилович меценатом: всего несколько этюдов, да две-три картины у меня.

 Грошев вышел одетый щёгольски, гладко причёсанный без пробора, с надушенными и завитыми в колечки усами; носил он маленькую бородку, щёки брил; блондин с румяным лицом, он казался моложе своих тридцати двух лет.

 Художник пожал руку Дарину и Воронину и улыбнулся:

 – Вот и я совсем…

 – Прошу, господа, пить кофе, – встал Дарин.

 – Пойдёмте, Сергей Петрович, кофе пить, – позвал и Грошев.

 Художник чувствовал себя здесь как дома; – его баловали, за ним ухаживали, и, он знал, – Дарины гордились тем, что у них гостит известный художник Грошев.

 Все отправились пить кофе. Старик шёл впереди, засунув руки в карманы пиджака и, должно быть, по привычке на ходу окидывая взглядом картины на стенах.

 Прошли три комнаты Виссариона Дарина, прошли небольшой роскошный кабинет самого Арсения Кондратьевича, прошли зал и вошли в столовую. Это была огромная комната, в два света; – в кадках стояли такие большие пальмы и драцены, что столовая казалась зимним садом. Белые с барельефами и позолотой стены и потолок, белые резные с золотом буфетный шкаф и стулья. Две большие люстры висели над столом и сверкали хрустальными украшениями. У буфетного шкафа стояла большая клетка. Попугай сидел на свободе, на жёрдочке с точёным пьедесталом.

 – С-с-д-гасте, с-с-д-гасте… – закричал попугай.

 – Здравствуй, попка, – ответил Грошев.

 За пальмами, в клетках пели две канарейки.

 Конец длинного обеденного стола был накрыт скатертью. Стояли сливки, масло и простой белый хлеб и маленький самовар.

 Дарин сам наливал кофе в большие чашки. Первую чашку он протянул Воронину, потом налил вторую и протянул Грошеву, потом налил себе.

 Старик расспрашивал художника, хорошо ли он спал, поздно ли окончился вчера винт у Ротовых, вместе ли с Виссарионом он уехал от Ротовых, много ли там было гостей и достал ли Кирилл Данилович билеты на концерт Гофмана, и в первом ли ряду.

 В столовую вошла молоденькая девушка – красавица, с манерами институтки, в чёрной атласной кофточке; к спрятанным за поясом часам спускалась от шейки двойная цепь.

 – Привет барышне… – сказал Грошев, вставая и расшаркиваясь.

 Воронин также встал, барышня и ему подала руку, как знакомому, – Воронин себя назвал. Барышня ничего не сказала.

 Она подошла к старику и обняла его.

 «Дочь», – подумал Сергей Петрович.

 Арсений Кондратьевич взял руку девушки, стал нежно гладить её в своих морщинистых руках и сказал:

 – Билеты достали, барышня, – на концерт едем… Довольны?

 – Merci.

 Сергей Петрович взглянул на барышню: её лицо ничего не выражало, кроме некоторой скуки.

 «Нет, не дочь, а воспитанница… избалованная»… – подумал Воронин.

X

 – Всю жизнь собирал картины Сергей Петрович, – а теперь продавать приходится, – сказал Грошев, – деньги ему вот как понадобились.

 Он провёл пальцем по горлу:

 – До зарезу, – добавил Грошев.

 – Д-д-да, бывает… – сдержанно заметил Арсений Кондратьевич, – я обещал показать картины… не потрудитесь ли вы показать, Кирилл Данилович?..

 – С удовольствием. Пойдёмте, Сергей Петрович.

 Грошев и Воронин пошли вдвоём осматривать комнаты и картины.