— Да пойми ты, упрямая голова, не о сигналах речь! — крикнул Семенов, уже не сдерживаясь. — Какой же это здоровый сигнал — кувалдой по башке? К чему мне прислушиваться, когда взяли меня и без всякого Якова в порошок растерли. — Он забегал по комнате. Ружанский, сидя, изредка взглядывал на него, ничего не говоря. Семенов, стараясь быть спокойным, заговорил снова:

— Нет, сигналы тут ни при чем. Тут война, военные действия по форме. Речь идет вот о чем — или Марков меня выживет отсюда, или я добьюсь его перевода. Я это тебе прямо говорю и каждому теперь это открыто скажу. И я тебя как старого товарища, хорошо знающего местную специфику, спрашиваю: подпишешь ты мое заявление о всех безобразиях Маркова?

Ружанский думал, опустив лицо. Семенов, прекратив беготню по кабинету, с тревогой ждал его ответа.

— Нет, — сказал Ружанский наконец, — не могу я такое заявление подписать.

Семенов облизнул пересохшие губы. Он вдруг увидел, что Ружанский смотрит не в сторону, а прямо ему в глаза. И лицо у Ружанского было странное, не такое, как обычно, — уклончивое, а решительное, хмурое, жесткое. Семенов спросил после молчания:

— Значит, не подпишешь? А почему, разреши узнать?

— Потому, что Марков — нужный нашей промышленности человек, — строго сказал Ружанский. — Потому, что он делает большое государственное дело и лучше всякого другого его делает. В тебе говорит сейчас личное раздражение, это я понимаю, а он трудится над подъемом наших предприятий на новую техническую высоту, и не надо ему мешать.

— Он трудится, а мы что же? — спросил Семенов горько. — Мы баклуши бьем, так, что ли, по-твоему? За что ты орден Ленина получил и другие свои ордена? За то, что в домах отдыха за девушками ухаживал? Как же это ты так — все ему? — Он вспомнил о столкновениях между Ружанским и Марковым и едко сказал:

— Не всегда ты был такого хорошего мнения о Маркове, Сергей Иванович, не всегда, дружок. Помнишь, как он тебя с трибуны с грязью смешивал, а ты огрызался? Тогда он тебе не казался крупным государственным деятелем, а теперь ты в нем масштабы открыл. А почему, интересно знать? Не потому ли, что тогда он хотел съесть тебя, а я не дал, а теперь он только меня съедает и тебя это мало касается?

— Нет, не поэтому, Василий Петрович, — ответил Ружанский. Он был бледен, но спокоен. И, видимо, жестокие упреки Семенова были так ему неприятны, что он в первую очередь должен был ответить на них — слова его казались не возражением, а оправданием: — Мое положение незавидное, Василий Петрович, ты в трудную пору моей жизни крепко за меня встал, только это и спасло меня от тяжелой руки Алексея Антоновича. Ну, а я от помощи тебе вроде отказываюсь — можно мне в лицо оскорбления бросать, покажутся правдоподобными. А мне, если хочешь знать, легче было бы тебе помочь, чем отказывать в помощи, и много легче! Не из трусости я тебе говорю: нет! Я иначе понимаю обстановку. Так велит мне партийная совесть — это выше, чем дружеские отношения, Василий.

Семенов угрюмо молчал. Ружанский продолжал все более убежденно:

— Давно я хотел вмешаться в ваши распри, сказать тебе прямо: одумайся, Василий Петрович, ты неправ. И на конференции хотел выступить с этим же — не сумел. Характер проклятый мой — не могу без спросу неприятности говорить, ты за этот мой характер сам меня ругал, знаешь его. А я видел, Марков прав, а ты — нет.

— Выходит, Марков прав, а я — нет? — с хмурой насмешкой переспросил Семенов.