Я протянул руку к телевизору, бормотание телешоу смолкло. Больная открыла глаза.

– Ты!

Так она обращалась ко мне все последние годы, будто каждый раз напоминала о моем предательстве в ожидании того дня, когда я возвращусь в лоно истинной веры и вновь обрету право на собственное имя.

– Привет, мам, – тихо сказал я, прикрывая ее ноги одеялом.

– Я слышала, Хоган говорил что-то про цветы…

– Да, я принес тебе лилии.

– Лилии… Как приятно.

Боже мой, даже белки глаз у нее были желтые.

– За тобой хорошо ухаживают?

– Врачи очень внимательны, а сестры – те никуда не годятся, – фыркнула она. – Ничего не могут сделать правильно.

– Тебе… удобно?

– Нет, – усмехнулась она.

Я опустил глаза. Глупый вопрос. Наступила неизбежная минута тишины: мы решали, как дальше вести разговор. Мать шевельнулась под одеялом.

– Хорошо, что твой отец не видит меня такой. Я теперь для всех обуза.

Сколько себя помню, она всегда называла его «твой отец». Никогда Робертом – только так: «твой отец». Словно он не имел к ней никакого отношения, только ко мне.

– Тебе что-нибудь принести? – спросил я. Мать покачала головой.

– Отец Отто причастил меня сегодня. Мы помолились вместе. Такой приятный молодой человек, в нем есть что-то святое… что-то целомудренное. – Взглянула на меня и, разочарованно вздохнув, добавила: – Анджела сказала, что девочки тоже молятся за меня. – И отвернулась к окну.

– Да, конечно, – кивнул я.

– Мне как-то даже странно становится: они молятся на ночь и поминают меня как твоего покойного отца – как будто я уже святая.

Слово «святая» прозвучало без всякого тщеславия – это просто то, чем становится мертвый католик, если ему повезет. Тем не менее я очень надеялся, что тема не получит продолжения: обсуждать с моей матерью вопросы религии всегда было небезопасно. Никогда не знаешь, где споткнешься.

– Тебе молиться необязательно, – добавила она, – так что не беспокойся.

– Я больше не молюсь, мама, ты же знаешь. – Она снова вздохнула и посмотрела в окно.

– Просто в голове не укладывается – как моя плоть и кровь могла так легко отвергнуть истинную веру.

Твою  веру, хотелось мне ответить. Твои правила, твои законы, твои предрассудки. Вот почему Хоган так и не научился элементарному сочувствию. Он принял твой близорукий взгляд на мир. Истинная церковь, истинная вера. Истинная истина. Тебе никогда не приходило в голову, что кто-то может смотреть на вещи иначе. Есть только истина – и предательство. Если твоей последней просьбой на смертном одре станет мое обращение к Богу, повернусь и уйду.

– И все-таки твой отец очень любил тебя… Как странно в самом деле.

– Мы с ним слишком мало знали друг о друге.

В ее глазах промелькнул… страх? Нет, показалось.

– Ты никогда не понимал его. Он был очень добрым человеком и делал все, что мог для Хогана и для тебя, – твердо сказала она.

– Почему мы говорим об отце? – раздраженно спросил я.

– Не знаю. Вчера я видела его во сне. Или сегодня, не помню. Он был в смешном красном свитере и ругал меня, а я отвечала, что не позволю говорить с собой в таком тоне.

– Джон? – тихо позвал кто-то из-за двери.