Или он сможет остаться здесь, никем незамеченный.

Когда у невольника прошел приступ рвоты, стрелок прыгнул вперед – на этот раз на самый передний план. Он очень мало понимал в этой странной ситуации, а действовать в ситуации, которую не понимаешь, значит нарываться на самые ужасные последствия, но ему было необходимо узнать две вещи – и нужда эта была так отчаянно велика, что перевешивала все возможные последствия.

На месте ли еще та дверь, через которую он вошел сюда из своего мира?

И если да, то там ли еще его физическое «я», бесчувственное, необитаемое, быть может, умирающее или уже умершее без своей внутренней сущности, которая бездумно управляла его легкими, и сердцем, и нервами? Даже если его тело еще живо, быть может, оно проживет лишь до наступления ночи. А тогда вылезут кошмарные омары и начнут задавать свои вопросы и искать на берегу, чем бы пообедать.

Он резко повернул голову, которая на миг стала его головой, и быстро оглянулся назад.

Дверь все еще была на месте, позади него. Она стояла в его собственном мире, открытая, ее петли уходили в сталь этого чудного нужника. И – да – вот он лежит, Роланд, последний стрелок, лежит на боку и держит на животе перевязанную правую руку.

«Я дышу, – подумал Роланд. – Придется мне вернуться назад и передвинуть мое тело. Но сначала надо сделать другие дела. Дела…»

Он покинул сознание невольника и отступил назад, наблюдая, ожидая, стараясь понять, знает ли невольник, что он здесь, или нет.

Вырубился на секунду. Что это было – не знаю. Оборачивался я или нет?

Он ощупью нашел кран и пустил прохладную воду. Не открывая глаз, он плескал ее на лоб, на щеки.

Когда больше тянуть стало невозможно, он снова поднял взгляд на зеркало.

Оттуда на него взглянули его собственные глаза.

И чужих голосов у него в голове не было.

И никакого чувства, что за ним наблюдают.

«У тебя был мгновенный глюк, Эдди, – объяснил ему великий мудрец и выдающийся торчок. – Довольно обычное явление при подходняке».

Эдди посмотрел на часы. До Нью-Йорка оставалось полтора часа. По расписанию посадка в 4:05 дня по Восточному времени, но на самом деле будет точно полдень. Тут-то все и решится.

Он вернулся на свое место. Его джин стоял на подлокотнике. Едва он сделал два глотка, как снова подошла стюардесса и спросила, не нужно ли ему еще чего-нибудь. Он открыл рот, чтобы сказать «нет»… и тут опять наступила эта странная отключка.

– Скоро мы подадим горячие закуски.

– Но я прямо умираю от голода, – сказал стрелок, и это была чистая правда. – Что угодно, хотя бы бопкин…

– Бопкин? – военная женщина смотрела на него, сдвинув брови, и стрелок вдруг заглянул в сознание невольника. Сэндвич… это слово было далеким-далеким, как «шум моря» в раковине.

– Хотя бы сэндвич, – сказал стрелок.

Военная женщина с сомнением сказала:

– Ну что же… у меня есть с рыбой, с тунцом…

– Вот и отлично, – ответил стрелок, хотя ни про какую рыбу-дудца в жизни не слыхивал. Да ведь нищим выбирать не приходится.

– Вид у вас действительно бледноватый, – сказала военная женщина. – Я думала, что вас укачало.

– Это от голода.

Она одарила его профессиональной улыбкой.