Она одарила его профессиональной улыбкой.

– Сейчас я вам что-нибудь подкину.

«Подкину?» – растерянно подумал стрелок. В его мире подкинуть было жаргонное слово, означавшее «взять женщину силой». Неважно. Ему принесут еду. Он понятия не имел, сможет ли пронести ее через дверь обратно, к телу, которое в ней так нуждалось, но не все сразу, не все сразу.

«Подкину», – подумал он, и голова Эдди Дийна несколько раз качнулась из стороны в сторону, словно он не мог поверить, что услышал такое.

Потом стрелок опять отступил назад.

Но если дело в нервах, то почему его охватывает эта странная сонливость – странная, потому, что он должен был бы ощущать зуд, не мог бы ни на чем сосредоточиться, ему бы дико хотелось извиваться и чесаться, как всегда бывает перед настоящей ломкой; даже если бы у него раньше не бывало «подходняка», о котором говорил Генри, оставался тот факт, что он собирается пронести через Таможню США два фунта марафета, то есть совершить преступление, которое карается не менее, чем десятью годами заключения в федеральной тюрьме, а теперь у него, кажется, еще и провалы сознания начались.

И все же – эта сонливость.

Он снова отхлебнул джина с тоником, потом дал своим глазам медленно закрыться.

Почему ты отключился?

Я не отключался, а то она бы тут же помчалась за чемоданчиком первой помощи.

Ну, тогда вырубился. Все равно нехорошо. Ты раньше никогда в жизни так не вырубался. ОТРУБАЛСЯ – да, но не ВЫРУБАЛСЯ.

И с правой рукой у него что-то странное. Какая-то неопределенная пульсирующая боль в кисти, как будто по ней недавно били молотком.

Не открывая глаз, Эдди согнул и разогнул ее. Не болит. Не дергает. Голубых бомбардирских глаз тоже нет. А отключки – это просто сочетание подходняка с основательным приступом того, что великий оракул и выдающийся и т.д. и т.п., несомненно, назвал бы «мандраж контрабандиста».

«Но я все равно сейчас засну, – подумал он, – И что будет?»

Мимо него, как оторвавшийся воздушный шар, проплыло лицо Генри. «Не беспокойся, – говорил Генри. – Ты будешь в порядочке, братик. Ты прилетишь в Нассау, поселишься в отеле «Акинас», в пятницу, поздно вечером, зайдет мужик. Из стоящих парней. Он тебя отоварит так, чтобы тебе хватило на весь уик-энд. В воскресенье, опять же поздно вечером, он принесет марафет, а ты ему дашь ключ от абонированного сейфа. В понедельник утром ты все сделаешь, как обычно, как велел Балазар. Этот малый не подведет; он знает, как надо. В понедельник же, в полдень, ты улетишь, и при таком честном лице, как у тебя, ты пройдешь досмотр только так, с ветерком, и еще солнце не сядет, а мы уже будем рубать бифштексы в «Искорках». Все пройдет с ветерком, братик, с прохладным, приятным ветерком».

Но ветерок оказался довольно-таки жарким.

Беда Эдди и Генри заключалась в том, что они были, как Чарли Браун и Люси. Они отличались от них только тем, что Генри иногда придерживал футбольный мяч, чтобы Эдди мог по нему ударить – не часто, но иногда. Эдди даже как-то раз, во время очередного героинового кайфа, подумал, что надо бы написать Чарльзу Шульцу письмо. «Дорогой м-р Шульц, – написал бы он, – напрасно у вас Люси ВСЕГДА в последний момент поднимает мяч вверх. Ей бы надо время от времени придерживать его на земле. Не так, чтобы Чарли Браун мог заранее догадаться, когда она это сделает, понимаете? Иногда она могла бы оставлять мяч на земле, чтобы он мог по нему ударить, три, даже четыре раза подряд, а потом целый месяц – ни разу, потом один раз, потом три-четыре дня ни разу, ну, вы, наверно, поняли мою идею. Вот от этого пацан бы ПО-НАСТОЯЩЕМУ охерел бы, правда?»

Эдди точно знал, что пацан от этого охерел бы по-настоящему.