Он нетвердо поднялся на ноги и огляделся. Птицы носились в небе и ныряли, но мир, казалось, принадлежал лишь ему и им. Чудовища исчезли. Может быть, они вели ночной образ жизни; может быть, появлялись только во время прилива. В данный момент это было ему безразлично.

Море было бескрайним, оно сливалось с горизонтом в какой-то туманной синей точке, определить которую было невозможно. Созерцая его, стрелок на долгий миг забыл о мучительной боли. Он никогда не видел столько воды. Слышал о нем, конечно, в детских сказках; что оно существует, его уверяли даже его учителя – во всяком случае, некоторые из них… Но действительно увидеть его, это диво, эту громаду воды после стольких лет пустыни… это было трудно принять, трудно даже видеть.

Он долгое время зачарованно смотрел на море, заставляя себя видеть его, от изумления на время забыв о боли.

Но было утро, и оставались еще не сделанные дела.

Роланд стал нащупывать в заднем кармане челюсть, осторожно продвигая правую руку ладонью вперед, боясь, чтобы культи не наткнулись на кость, если она еще там, и не превратили бы непрерывные рыдания этой руки в пронзительные вопли.

Челюсть была на месте.

Порядок.

Дальше.

Он неуклюже расстегнул пряжки патронных лент и положил их на освещенный солнцем камень. Отстегнул револьверы, выдвинул барабаны, вынул бесполезные патроны и выбросил их. Птица, привлеченная ярким блеском одного из них, схватила патрон в клюв, потом бросила и улетела.

Надо было позаботиться и о самих револьверах, о них следовало позаботиться уже давно, но поскольку без боеприпасов любой револьвер в этом – как и во всяком другом – мире становится всего лишь дубинкой, стрелок прежде всего положил себе на колени патронные ленты и левой рукой тщательно ощупал кожу по всей длине.

Обе ленты были сырые от застежек до того места, где они перекрещивали его бедра; начиная оттуда, ленты казались сухими. Стрелок осторожно вынул из сухих участков лент все патроны до единого. Его правая рука все время норовила заняться этим делом, упорно, несмотря на боль, забывала, что она не вся на месте, и он заметил, что снова и снова заставляет ее ложиться ему на колено, словно собаку, которая слишком глупа или упряма, чтобы слушаться команды «Рядом!». Плохо соображая от боли, он пару раз чуть не шлепнул ее.

«Я предвижу серьезные проблемы», – опять подумал он.

Можно было надеяться, что эти патроны еще годятся, и он сложил их в кучку, такую маленькую, что впору было придти в отчаяние. Двадцать. И из них несколько почти наверняка дадут осечку. Он не мог положиться ни на один из них. Вынув остальные, он сложил их в другую кучку. Тридцать семь.

«Что ж, у тебя и вначале было не так уж много патронов», – подумал он. Но он сознавал разницу между пятьюдесятью семью годными патронами и – возможно – двадцатью. А может быть, и десятью. Или пятью. Или одним. Или ни одним.

Роланд сложил сомнительные патроны в еще одну кучку.

Кошель у него все-таки остался. Это уже было кое-что. Он положил его к себе на колени, а потом медленно разобрал револьверы и совершил обряд чистки. К тому времени, как он управился, прошло еще два часа, и раны у него болели так сильно, что от боли кружилась голова; сознательно думать стало трудно. Хотелось спать. Никогда в жизни ему так не хотелось спать. Но когда выполняешь свой долг, приемлемых причин для отказа никогда не бывает.

– Корт, – сказал он голосом, который сам не мог узнать, и сухо засмеялся.

Медленно-медленно он собрал револьверы и зарядил их патронами, которые считал сухими. Когда это дело было сделано, он взял револьвер, предназначенный для левой руки, взвел курок… и вновь медленно опустил его. Да, он хочет знать. Хочет знать, услышит ли, нажав спуск, звук выстрела или только очередной бесполезный щелчок.