В темный напиток был щедро добавлен сахар, даже больше сахара, чем Мартен – а за его суровой внешностью аскета скрывался изрядный чревоугодник – сыпал себе в кофе.

Сахар… белый… порошок…

Взгляд стрелка упал на пакеты, едва видные под травой, которую он на них накидал, и у него промелькнула мысль: быть может, то, что добавлено в питье, и то, что лежит в пакетах – одно и то же? Он знал, что здесь, где они находились в двух разных телах, Эдди прекрасно понимал его; он предполагал, что, если бы он перешел в мир Эдди в своем собственном теле (а Роланд инстинктивно понимал, что это выполнимо… хотя, если дверь закроется, пока он будет там, он останется там навсегда, как Эдди навсегда остался бы здесь, если бы они оба в этот момент находились здесь), он так же хорошо понимал бы язык его мира. Побывав в сознании Эдди, он узнал, что языки обоих миров прежде всего сходны. Сходны, но не идентичны. Здесь сэндвич зовется «бопкин». Там «подкинуть» означает найти какую-нибудь еду. Так что… разве не может быть, что вещество, которое Эдди называет «кокаин», здесь, в мире стрелка, называется сахар?

Подумав, он отверг это предположение. Эдди купил питье открыто, зная, что за ним следят слуги Жрецов Таможенного Досмотра. Кроме того, у Роланда было впечатление, что он заплатил за него сравнительно мало. Даже меньше, чем за бопкины с мясом. Нет, сахар – не кокаин, но Роланд не мог понять, зачем людям может быть нужен кокаин – да, коли на то пошло, любое другое запрещенное законом снадобье – в мире, где такое сильнодействующее средство, как сахар, стоит так дешево и его так много.

Он еще раз взглянул на мясные бопкины, почувствовал, что ему начинает хотеться есть… и с изумлением и растерянной благодарностью понял, что чувствует себя лучше.

Питье? Это оно помогло? Сахар в питье?

Возможно, отчасти – но часть эта невелика. Когда человек теряет силы, сахар может восстановить их; это ему известно еще с детства. Но сахар не может притупить боль или угасить огонь лихорадки в твоем теле, когда какая-нибудь инфекция превратила его в пылающую печь. А ведь с ним-то произошло именно это… и все еще происходит.

Судорожная дрожь прекратилась. На лбу у него выступил пот. Впившиеся ему в горло рыболовные крючки, похоже, стали исчезать. Это было невероятно, и в то же время это был неоспоримый факт, а не просто игра воображения и не самовнушение (по правде говоря, стрелок не был способен на такую легкомысленную вещь, как самовнушение, уже десятки неисчислимых и непознаваемых лет). Отсутствующие пальцы руки и ноги еще дергало, но, по его мнению, даже и эта боль стала не такой острой.

Роланд запрокинул голову, закрыл глаза и возблагодарил Бога.

Бога и Эдди Дийна.

«Смотри, Роланд, не клади свое сердце возле его руки, это было бы ошибкой, – проговорил голос из более дальних глубин его сознания (это был не нервный, хихикающий, стервозный голос человека в черном, и не грубый, хриплый голос Корта; Роланду показалось, что это – голос его отца). – Ты ведь знаешь: то, что он сделал для тебя, он сделал потому, что это нужно для него самого, так же, как ты знаешь, что эти люди – пусть они и Инквизиторы – отчасти или даже полностью правы насчет него. Он слабый сосуд, и причина, по которой они его забрали, не была ни лживой, ни низкой. Не спорю, в нем есть сталь. Но в нем есть и слабость. Он как Хэкс, повар. Хэкс подсыпал яд неохотно… но от этого вопли умирающих, когда у них лопались кишки, не становились тише. И есть еще одна причина остерегаться…»

Но Роланд и без всяких голосов знал, что это за вторая причина. Он видел ее раньше, в глазах Джейка, когда мальчик, наконец, начал понимать, какая у стрелка цель.

«Не клади свое сердце возле его руки; это было бы ошибкой».