Однако мы не могли понять, как же Сонька живёт таким образом, и потому наш интерес к ней не исчезал. Мы наблюдали её, как чудное создание, отчасти похожее на нас, но чуждое. Она была ужасно трудолюбива, работала на трёх работах, что нам с нашей ленью было глубоко противно. Она была экономна во всём, даже в еде, варила себе перед сном пустую гречку, утром пила чай — и уходила на работу. Нам, расточителям и неженкам, это было дико, и мы стали подозревать, что она ест на работе за чужой счёт. Она была скромна до ханжества, удивлялась, как мы можем жить вместе с мальчиками, после первой же ночи, проведённой на раскладушке посреди комнаты, заявила, что у неё болит спина и она не может так спать. Кровать в то время по старой памяти занимала Ленка, она хмыкнула и ушла с неё, а Сонька в тот же день принесла складную розовую ширму. Теперь её сон могла наблюдать только я со своей антресоли. Сонька спала в толстой пижаме. Нам, детям коммуны, это было смешно и странно.

Но от Соньки шло ощущение небывалой твёрдости, стойкости и мужества, мы не могли этого не заметить и стали догадываться, что все ограничения и урезания она воспринимает как средства на пути к некой цели, нам неведомой.

Только это понимание ничего не меняло. Для Ленки с её тягой к психам и панкам, для нашей коммуны, где процветает дух пофигизма, она была инородна. Сонька ощущала это и, хотя мы никогда ничего не делали против неё, просто относились к ней как к любому другому в коммуне, она становилась всё более зажатой и оттого — ещё более героичной.

Мы у фараона в руках, могла бы сказать Сонька. Но она молчала, и тысячелетия терпения её народа горой вставали за этой тощей фигурой.

Только нашей коммуне нет дела до народа. Нашей коммуне редко бывает дело даже до конкретно кого-нибудь из нас. Но вот появилась Кара для того, чтобы изменить наш мир, и начала она с Соньки.

Сонька ужасно аккуратна и у неё крайне мало вещей. Шкаф изрыгает с наших полок одежду, но на Сонькиных вещи лежат ровными стопками, как в магазине. Книг она почти не держит, а на полке в тумбочке сиротливо ютятся несколько сникерсов, которые Сонька любит и всегда держит в запасе. В нашей коммуне все до сладкого жадны, а понятие «чужое» на еду не распространяется, но мы никогда не позволяли себе покуситься на Сонькины конфеты — из принципа.

А у Кары их нет. Каким-то чутьём она узнала о них и стала стягивать. Никто из нас не видел, как выдвигает она ящик тумбочки, как берёт оттуда Сонькино богатство, берёт и уносит — никто этого не видел и не знал, а Сонька молчала.

Кара для неё — досадное домашнее животное, которое появилось по нашей прихоти и ей назло. Дома Сонька носит строгие чёрные длинные юбки, Кара радостно прыгает и долбит носом волочащийся подол.

— Девочки, следите за вашей птицей, — скажет нам Сонька и одёрнет юбку.

Когда она играет на рояле, Кара садится на край и косится на клавиши, утопающие под Сонькиными пальцами. У Соньки большие кисти и длинные, тонкие пальцы с плоскими белыми ногтями. Кара сидит долго и косится пристально, и чёрт её знает, что она видит в этом момент.

— Девочки, я не могу так заниматься, — скажет в итоге Сонька и встанет. — Ваша птица мешает мне работать.

Но Сонька всегда жалуется так, что ничего не хочется для неё сделать. А про сникерсы не сказала. И мы бы ничего не узнали, если бы я не стала рыться в дальнем углу антресоли — и из угла посыпались эти самые сникерсы с явными следами Кариного к ним причастия.