Мать ничего не ответила. Она дрожала от холода и непрерывно молилась.

Через некоторое время они столкнулись еще с одной каретой, промчавшейся мимо них так же стремительно, и хотя улица вообще не была освещена, Марк-Алему показалось, что он вновь разглядел букву О на ней и даже протянул руку во мрак в надежде, что карета остановится и подвезет их до дома. Но та пролетела мимо, скрывшись в тумане. Марк-Алем понял, что это просто безумие — надеяться на чью-либо помощь этой ночью, наполненной страхом, самым наглядным символом которого были резные буквы О, летавшие мимо них, словно кукушки, вестницы несчастья.

До дома они добрались уже после полуночи. Лёка будто предчувствовала беду и не ложилась спать. Ей в двух словах рассказали о произошедшем и попросили приготовить кофе, чтобы прийти в себя. В жаровне оставался еще жар, который Лёка присыпала золой, чтобы утром, как всегда, раздуть огонь в очаге, но его было слишком мало для того, чтобы победить озноб.

Затем Марк-Алем отправился в свою комнату и улегся в постель, но заснуть не смог. Когда он встал перед рассветом, то обнаружил их обеих там, где и оставил, склонившихся над почти совсем уже потухшей жаровней.

— Куда ты собираешься идти, Марк-Алем? — испуганным голосом спросила его мать.

— На работу, — ответил он, — куда же еще?

— О господи, ты в себе? — воскликнула она. — В такой день…

Вместе с Лёкой они пытались убедить его, чтобы в этот день, хотя бы только в этот день, он не ходил на эту проклятую работу, сказался бы больным, отыскал, возможно, какую-то еще более серьезную причину для отсутствия, только бы не ходил, ни за что, ни в коем случае. Но он уперся, и им никак не удавалось его переубедить. Они умоляли его снова и снова, особенно мать, она целовала ему руки, обливала его слезами, убеждала, что в такой день, наверное, Табир-Сарай и не открывался вовсе, но чем сильнее она умоляла, тем непреклоннее он становился. Наконец ему удалось оторваться от нее, и чуть ли не бегом он выскочил на улицу.

Утро было необычайно холодным. Он быстро шел по улице, как всегда почти совершенно пустой в столь ранний час. Даже те редкие прохожие, что встречались порой, из-за укутанных лиц выглядели так, словно все еще спали. Его мучила тупая боль в голове, будто его ударили по затылку обухом ножа. Он до сих пор не мог прийти в себя после случившегося. Словно морские гады, создававшие вокруг себя черное защитное облако, мозг его, похоже, нашел способ не позволить проникать в себя четко сформулированным мыслям. Время от времени он даже сомневался, на самом ли деле что-то произошло. Случались короткие мгновения, когда ему казалось, что все это было всего лишь кошмарным сновидением, одним из тех, которыми переполнены папки Табир-Сарая. Но реальности удавалось на какой-то миг пробиться в его сознание и уколоть его острой иглой, пока мозг вновь не цепенел, чтобы опять, после короткого перерыва, страдать от режущей боли. Он заметил, что при страданиях такого рода первое утро сразу после пробуждения особенно невыносимо. Но сейчас он находился в странном промежуточном состоянии — не сна и не бодрствования. И таким же представлялся мир вокруг, стены зданий с пятнами сырости, прохожие с серыми лицами, которых становилось все больше по мере того, как он приближался к центру города. Нетрудно было различить среди них сотрудников министерств и центральных учреждений, одновременно ускорявших шаги в какой-то особенной единообразной манере, вероятно обусловленной одинаковым служебным графиком.

А вот и гвардейцы перед дворцом Шейх-уль-Ислама, их даже больше, чем вчера. На мокрых от ночной росы касках играли размытые блики. На перекрестке перед банком тоже было полно солдат. Похоже, все еще действовало чрезвычайное положение. Нет, это не было кошмарным сном. И Курт находился в тюрьме… если только… Окровавленный ковер, который скатывали слуги, упорно не выходил у него из головы.