|
– Бескровным, вставшим из под земли рутины, измученным, просящим раз в полгода развеять его по полной за весь шестимесячный простой; а затем, уже в первых сумерках, по первому звонку от новой родни он будет мчаться домой: просят же скорей скорей купить шпинату! Листьев зелёных! Конечно, киш без шпината – это катастрофа для богов спокойствия, что ни на есть предел терпения. Нет, скажут они, ну без шпината уж совсем никуда! – и как щёлк по темечку тёщу. Та – дочку. Та – телефон хвать, тебя за нитку дёрг, и вот ты уже сидишь и нахваливаешь ужин, хотя ел его уже четыре раза за неделю. Ну а как? Семья – дело святое. Иначе расстрел и голодный паёк в кровати. – Подмигнув, Этьен протянул руку: – С вас, мсье, умирающий франк!
– За что это? – Как! Я тебе всю судьбу расшифровал. Новое тысячелетие – старые проблемы. Выбор то прост: средний палец или безымянный. Покажи один – и счастлив, покажи другой – и мученик. – Я выбрал второй – и счастлив. Летаю, как во сне. Исключения бывают, Этьен. Я себя любовными грёзами не тешу. Ясно, что однажды страсть прогорит, но не страшно: в Пие я вижу не только сексуальный объект – она всецело мне близка. Она интересна и мыслью и… – Всё всё! Не могу! «Всецело» сердце вянет от твоей лирики. Через три года будешь помирать с тоски, а мне продолжишь втирать: женись, это круто. Сейчас у тебя весь мир, а потом – жена тёща работа, тёща работа жена и работа жена тёща – не помню сколько там вариантов. Ты утверждаешь – куча, по мне – всё одно. – Донарываешься, Этьен. У меня помолвка, а ты… – Ну… где радость, как говорится, там и горе; где горе, там и радость. – Немного подумав: – Где горя нет, там и радости нет; а где радости… – Длинный язык, – перебил приятеля Жиль, – с умом не дружит. Но тот только высунул его на дюйм изо рта и прошепелявил с акцентом неясного происхождения: – Я так рада за вас, миленькие! Вот у всех в душе хрень, а у вас – любовь! – изображая фею со сложёнными на груди ручками, он будто заглянул в суть жизни. – Повезло двум ангелам моим, живите друг у дружки за пазухой и возноситесь выше и выше. Лезьте на тёщу, хватайтесь за облако – и в рай семейной жизни. В браке счастливы друзья, неженатым счастлив я! – в конце пропел он. – Так выходит, вы с Лулу́ не собираетесь… – «Мы»? «Мы» бы собирались, скорее всего, а «я» – ещё в здравом уме. Никого не убивал, чтоб в тюрьму лезть, да и не святой – чтоб под венец. Детей чужих воспитывать не жажду, а встреч случайных жажду по созвону да страсть я вожделею, но без клятв! Занавес! – Ну как знаешь, – отмахнулся приятель. Жиль обычно проигрывал споры с другом, о чём бы ни шёл разговор. Так уж сложилось с колледжской скамьи: Этьен, по его же выражению, во всех затеях был вроде хоккеиста с клюшкой, а Ивон, опять таки по меткому замечанию приятеля, – каменным снарядом из кёрлинга. Туго вместе, но только судьбе известно, зачем иной раз сводит она непохожести. Хотя, если горе на двоих – полгоря, а радость на двоих – двойная радость, то и рассуждать нечего: такие – друзья по крови. «Камень» понимал, что не будь он камнем, то давно бы уж не стерпел бы хлёсткого языка Этьена. А так чего? – всё равно, как не красноречить, Фисьюре не сдвинуть со своего мнения; да и «клюшке» есть, где приложиться острым языком, не перерезая собеседнику душевных струн. – Я не пойму только: ты помогать мне явился или отговаривать, – вздохнул Ивон. – Толку тебя отговаривать – просто отвлекаю от мандража. Ох, и уморительное это занятие – позвать бы на помощь арманьяк , или хотя бы пиво. |
