Настало утро 27 июля (9 термидора) — дальнейшее все историки описывают примерно одинаково, потому что были протоколы: заседание Конвента, народу мало, одни струсили, других давно казнили. «Тальен как безумный вбежал в залу и остановился в нескольких шагах от трибуны, сжимая на груди кинжал и в упор, горящими глазами, глядя на Робеспьера и Сен-Жюста. В мертвой тишине Конвента точно треснула искра. По зале заседаний тихо пронесся какой-то подавленный стон». Дюма? Нет, Алданов: у Дюма, как ни странно, суше и ближе к источникам: «Сен-Жюст… прошел прямо на трибуну; волна депутатов во главе с Тальеном ворвалась в зал вслед за ним. Не то по небрежности, не то из презрения Сен-Жюст, забыв даже попросить слово, прошел прямо на трибуну и начал свою речь. Но как только он произнес первые фразы, Тальен, держа руку на груди и, вероятно, сжимая в ней кинжал Терезы, сделал шаг вперед и сказал:

— Председатель, я прошу слова, которое забыл попросить Сен-Жюст.

Среди присутствующих пробежала дрожь. Все почувствовали, что эти слова означают объявление войны». Обратим внимание на слово «вероятно» применительно к кинжалу — это показывает, как трепетно Дюма относился к деталям. В «Иегу» он писал, что Тальен «влюбился в Терезу; сидя в тюрьме, она послала ему кинжал», — это из мемуаров Бертрана Барера, члена Конвента. Многие историки ставили под сомнение и то, что Тереза могла из тюрьмы кинжал передать, и то, что Тальен притащил кинжал в Конвент, отсюда осторожное «вероятно». Тальен произносит речь, называет Робеспьера «новым Кромвелем», то есть тираном, — вновь почти дословное совпадение Алданова и Дюма, потому что источники одни — мемуары Барера и Габриеля Уврара. «В зале послышался какой-то рев: копившиеся два года ненависть и ужас вырвались наружу через открытый Тальеном клапан». Теперь для заговорщиков главное — не дать Робеспьеру говорить; на него кричат, он задыхается, кашляет, кто-то восклицает: «Тебя душит кровь Дантона!» По одним источникам, это крикнул депутат Гарнье, по другим — Лежандр. Тут оба романиста проявили одинаковую мудрость — ведь простодушный очевидец не обязан знать всех депутатов по имени — и написали, что крикнул «какой-то человек» (хотя в «Иегу» Дюма, еще не все источники изучивший, писал, что фраза принадлежит Гарнье). Чепуха, не важно, кто кричал? Для читателя романа не важно, а для читателя биографии автора важно — видеть, как умирающий писатель, которого никто не называл историком, копается в мелочах, сравнивает версии и, не найдя достаточных аргументов в пользу той или иной, говорит секретарю: «Нет, мы не можем вводить читателя в заблуждение, а раз так, пишите: „какой-то человек“»…

Робеспьер сходит с трибуны, пытается занять какое-нибудь место в зале, но его не пускают. Алданов:

«Робеспьер сделал несколько нервных шагов и в изнеможении опустился на скамью.

— Не садись сюда! Прочь! — раздался истерический крик. — Это место Верньо, которого ты зарезал…

— А-а-а! — прокатился стон. Штаалю в нем послышалось: „Ату“.

Робеспьер вскочил, сделал еще три шага и повалился на другое место.

— Прочь! Прочь! Здесь сидел Кондорсе…»

У Дюма сцена та же, но Робеспьер не «в изнеможении», он сошел с трибуны потому, что «увидел, что ему не удастся завладеть трибуной, что заговорщики не пустят его; он стал искать место, откуда его голос услышит все собрание». Почему один романист написал так, а другой по тем же источникам иначе? Потому что Алданов при всей его ненависти к революциям жалеет Робеспьера в эту минуту (он дважды повторяет «Ату», чтобы у читателя возникло ощущение травли), а Дюма не находит для Робеспьера жалости, потому что любит Революцию и считает его ее убийцей.