Снова звучат мелодично тихие струны, снова невидимая арфа поет там, за занавеской.

В кунацкую опять вышли гости.

В голубой горнице только Леила-Фатьма и Курбан-ага.

Пот градом катится по смуглому лицу кабардинского князя. Слова с трудом выдавливаются из его груди. Он заметно смущен.

— Так по нраву, говоришь, пришлась тебе моя девочка, повелитель? — лукаво посмеиваясь, спрашивает Леила-Фатьма.

— Так по нраву пришлась, старуха, что жениться на ней думает Курбан-ага.

Нескрываемая радость озаряет морщинистое лицо Леилы — Фатьмы.

— Готовь богатый выкуп, ага, готовь калым за невесту. Недешевый калым возьму за Даню. Сам видал, как поет и пляшет она, и как хороша… Между гуриями рая ее место, не на земле.

— Князь Курбан-ага никогда не был скупым, старуха. Ты получишь столько, что и во сне не снится тебе. Приготовься. На обратном пути через месяц заеду за невестой. Можешь открыть ей ее счастливую судьбу. Не простой кабардинкой будет она. Высокая ждет ее доля. Княгиней, женой славного кабардинского князя Курбана-аги. Через месяц сыграем свадьбу.

— А деньги, деньги! Выкуп! Калым за невесту! — Слова Леилы-Фатьмы, как осы, с жужжанием вылетают изо рта.

— Не бойся. Вот треть калыма в задаток. Остальное перед свадьбой, в Кабарде, куда возьму тебя и ее.

Несколько десятков золотых монет сыплется в подставленную Фатьмой полу бешмета.

— О, как ты щедр, повелитель! Да хранит тебя Всевышний от всякого зла!

И снова лицо ее делается алчным и страшным, как у горной волчицы.

Ночь. В «Совьем гнезде» давно спят. Спят гости в кунацкой, спит прислуга во дворе.

За тафтяной занавеской, на ложе, прикрытом козьим мехом, разметавшись, спит Даня. Ее лицо бело, как ткань ее хитона. Крупные капли пота выступили на лбу. Страшные кошмары душат ее. Чья-то тяжелая, как камень, воля давит ее мозг и душу.

Даня мечется на своих мехах, одурманенная дымом амбры и курений, время от времени выкрикивая бессвязные слова.

Как ей тяжело, тяжело во сне! Ведь во сне повторяется все, пережитое наяву.

Острые, как иглы, вонзаются в нее глаза Леилы-Фатьмы. Чернеет глубокий, восторженный взгляд аги.

— Душно! Душно! — кричит она. — Пустите меня на волю! На волю!

Леилу-Фатьму беспокоит этот крик.

Она оставляет свою горенку, где только что пересчитывала полученные сегодня от Курбана-аги деньги, и проходит за тафтяную занавеску.

С минуту стоит, любуясь хрупким существом, потом медленно кладет ей на лоб холодную, крючковатую руку.

— Засни. Забудь. Все забудь. И да хранят тебя светлые джинны за то, что обогатила ты Леилу-Фатьму, моя роза прекрасная, кабардинская княгиня моя.

И под холодным, скользким прикосновением смуглых пальцев затихает Даня, и мучительные кошмары ее переходят в глубокий, спокойный сон.

Целые дни и ночи идут дожди.

Кура налилась до краев водою и почернела. Низкая часть берега залита ею. Амед убрал свой паром подальше и, привесив безграмотную записку у перевоза: «Нэт периправы», пошел на время в помощники к Павле, убирать персики и виноград.

Чинары жалобно стонут в саду днем и ночью. Дождь сечет их зеленые ветви, гибкие прутья молодого орешника и тополей. Столетние каштаны, обрызганные влагой, плачут. Азалии и розы умирают медленно на куртинах. В винограднике янтарным и малиновым соком, точно кровью, наливаются плоды. Вязко и грязно в саду. Сбегают ручьи вдоль полей. Шумит под обрывом зловеще и грозно Кура.

Под окном рабочей комнаты сидит Валь, тщательно отмеривая циркулем.