— Надеюсь, он тебе не нужен? — в волнении спросил Джек, не спускавший глаз с матери.

— Он мне нужен?.. Ты же видишь, что я отлично без него обхожусь… А вот ему, должно быть, худо без меня… Он же ничего не умеет делать, разве только перо в руке держать. Да, он, конечно, настоящий служитель муз!

— Что ж ты ему ответишь?

— Отвечу?.. Наглецу, который посмел поднять на меня руку?.. Ах, ты, видно, меня не знаешь! У меня, слава богу, гордости достаточно… Я даже не дочитала до конца его письмо. Порвала на мелкие клочки и выбросила… Благодарю покорно! С такой женщиной, как 4, получившей воспитание в замке, привыкшей к роскоши, так не поступают!.. Мне до него и дела нет! Вот только любопытно было бы посмотреть на дом, теперь, когда меня там нет и некому наводить порядок. Представляю себе, какой там хаос! Если только… Да нет, быть того не может! Не каждый день попадаются такие дурехи, как я… Впрочем, ясно, что он скучал, раз надумал поехать на два месяца в… в… как, бишь, называется это место?..

Она преспокойно достала из кармана письмо, которое будто бы разорвала и выкинула, и нашла нужное ей название!

— Ах, да!.. Он ездил на воды, в Руайа… Какое сумасбродство! Ведь минеральные воды ему вредны… Ну, а в конце концов пусть поступает, как хочет. Теперь меня это уже не касается.

Ложь матери заставила Джека покраснеть, но он ничего ей не сказал. Весь вечер она, как неприкаянная, бродила по комнате и все что-то делала, — так обычно ведут себя женщины, стараясь лихорадочной деятельностью отвлечь себя от неотвязной мысли. К ней возвратились бодрость и энергия первых дней, она прибирала в комнате, подметала пол и, расхаживая с озабоченным видом, что-то бормотала, укоризненно покачивая головой. Она то и дело подходила к сыну, опиралась на его стул, обнимала Джека, гладила его по голове.

— Какой ты у меня молодец! Как ты усердно занимаешься!

А он как раз занимался сегодня плохо — он все время думал о том, что происходит в душе у матери.

«Меня ли она сейчас целует?»-невольно спрашивал он себя.

И подозрения его неожиданно подтвердились. Как будто бы пустяк, но пустяк этот показал, что прошлое вновь безраздельно завладело сердцем этой злосчастной женщины. Ида все время напевала любимый романс д Аржантона — «Вальс листьев». Поэт обычно наигрывал его на фортепьяно в сумерки, не зажигая огня:

Чувствительный и тягучий припев, который у нее выходил еще более сентиментальным оттого, что она растягивала последние слова, преследовал ее, как наваждение. Слова эти да и сама мелодия будили в Джеке горестные и постыдные воспоминания. Ах, если бы он только мог, какую суровую правду высказал бы он в лицо этой сумасбродке! С каким удовольствием он негодующим жестом швырнул бы в мусорную корзину все эти увядшие букеты, все эти мертвые, высохшие безумные листья, которые вальсируют в ее жалкой, пустой голове и вихрем кружатся в ней! Но ведь эта женщина — его мать. Он любил ее и стремился силой своего уважения к ней научить ее уважать себя, и он ничего ей не говорил. Однако это первое предупреждение о приближающейся опасности наполнило его душу ревнивыми муками, знакомыми людям, которые ждут измены. Уходя, он испытующе следил за выражением ее лица, а возвращаясь, пытался по улыбке, которой она его встречала, угадать ее мысли. Он боялся, как бы ее не увлекли лихорадочные бредни, которые одиночество нашептывает праздным женщинам. И вместе с тем не мог же он за ней следить! Ведь это же его мать! Джек никому бы не посмел признаться, какое недоверие он к ней испытывает.