|
Два дня спустя Каткарт пересекает грязный двор, проходит через контору и, войдя в святилище своего друга, прикрыва-ет за собой дверь. С ликующим видом он хлопает мрачного Джона по спине. – Нашел, Джек! – восклицает он. – Это было нелегкое дело, я тебе скажу: пришлось выс-прашивать недоверчивых пожилых вдов, подкупить доверенных слуг, добывать сведения у дру-зей дома. Черт возьми, после всего этого я мог бы поступить на службу к герцогу в качестве главного шпиона всей королевской армии! – Хороша ли она собой? – интересуется Джон, не переставая писать. – Хороша ли! Милый Джек, да ты влюбишься по уши, как только увидишь ее. Пожалуй, немного холодна, но ведь это как раз то, что тебе нужно. – Из хорошей семьи? – спрашивает Джон, подписывая и складывая оконченное письмо. – Настолько хорошей, что сначала я не смел и мечтать о ней. Но она здравомыслящая де-вушка без всяких этаких глупостей, а семья бедна, как церковная крыса. Так вот – дело в том, что мы с ней стали самыми добрыми друзьями, и она сказала мне откровенно, что хочет выйти замуж за богатого человека, безразлично, за кого именно. – Это звучит многообещагоще, – замечает предполагаемый жених со своей своеобразной сухой улыбкой. – Когда я буду иметь счастье увидеться с ней? – Сегодня вечером мы пойдем с тобой в Ковент-Гарден, – отмечает Билл. – Она будет в ложе леди Хетерингтоп, и я тебя представлю. Итак, вечером Джон Ингерфилд отправляется в театр Ковент-Гарден, и кровь в его жилах бежит лишь чуточку быстрее, чем тогда, когда он отправляется в доки для закупки масла; он ук-радкой осматривает предлагаемый товар с противоположного конца зала, одобряет его, пред-ставлен ей и после более близкого осмотра одобряет ее еще больше, получает приглашение бы-вать в доме, бывает довольно часто и всякий раз чувствует себя все более удовлетворенным ценностью, добротностью и другими достоинствами товара. Если Джон Ингерфилд требовал от своей жены единственно, чтобы она была красивой светской машиной, то в этой женщине он, безусловно, обрел свой идеал. Анна Синглтон, един-ственная дочь неудачливого, но необычайно обаятельного баронета сэра Гарри Синглтона (по слухам, более обаятельного вне своей семьи, чем в ее кругу), оказалась прекрасно воспитанной девушкой, полной величавой грации. С ее портрета кисти Рейнольдса, который и поныне висит над деревянной панелью на стене одного из старых залов в Сити, смотрит на нас лицо порази-тельно красивое и умное, но вместе с тем необычайно холодное и бессердечное. Это лицо жен-щины, уставшей от мира и в то же время презирающей его. В старых семейных письмах, строки которых сильно выцвели, а страницы пожелтели, можно найти немало критических замечаний по поводу этого портрета. Авторы писем жалуются на те, что если в портрете вообще имеется какое-либо сходство с оригиналом, то Анна, по-видимому, сильно изменилась по сравнению с годами девичества, ибо они помнят, что тогда ее лицу было свойственно веселое и ласковое вы-ражение. Те, кто знал ее впоследствии, говорят, что такое выражение вернулось к ней в конце жизни, а многие даже отказываются верить, что красивая, презрительно усмехающаяся леди, изображенная на портрете, – та самая женщина, которая с нежностью и участием склонялась над ними. Но во время странного сватовства Джона Ингерфилда это была Анна Синглтон, изобра-женная на портрете сэра Джошуа, и от этого она еще больше нравилась Джону Ингерфилду. Сам он не связывал с женитьбой никаких чувств; и она также, что значительно упрощало дело. Он предложил ей сделку, и она приняла предложение. По мнению Джона, ее отношение к браку было вполне обычным для женщины. У очень молодых девушек голова набита романти-ческим вздором. И для него и для нее лучше, если она избавилась от этого. – Наш союз будет основан на здравом смысле, – сказал Джон Ингерфилд. |
