— О чем ты?

— Ну как. Его уже арестовали?

— Конечно нет. Он объяснил всем, кто он такой и прочее.

— О боже!

— Да что ты? Ах да, конечно, я совсем забыла. Ты же не знаешь, что тут без тебя произошло. Дживз все разрешил.

— Неужели?

— Одним мановением руки. И как все оказалось просто. Даже удивляешься, что не могла додуматься до этого сама. Дживз посоветовал Глоссопу, чтобы он раскрыл свою настоящую профессию и сказал, что находится в доме из-за тебя.

Тут у меня перед глазами потемнело, и я бы точно свалился, не успей я ухватиться за фотографию дядюшки Тома, стоящую на столе, где он был изображен в форме добровольцев восточного Вустершира.

— Что? — переспросил я.

— Конечно, для миссис Крим это сразу все объяснило. Твоя тетушка рассказала, что она давно волновалась за твое здоровье, потому что ты часто совершал странные поступки, типа катался по водосточным трубам, впускал к себе в спальню по тридцать три кошки и прочее, тут и миссис Крим вспомнила сама, как обнаружила тебя в спальне своего сына и что ты сказал, что охотишься за мышами, поэтому она тоже согласилась, что тебе действительно нужно понаблюдаться у такого хорошего специалиста, как Глоссоп. И она очень за тебя обрадовалась, когда Глоссоп уверил ее, что болезнь твоя излечима. Она сказала, что теперь все мы должны быть очень ласковы с тобой. Как хорошо все обернулось, скажи? — воскликнула она и весело рассмеялась.

Я уже не знаю, может быть я и схватил бы ее и придушил на месте, хотя обычно вустеровское благодушие всегда берет верх надо мной, да и весьма скоро в комнате появился Дживз, неся на подносе стаканы и шейкер, наполненный до краев можжевеловым соком. Бобби быстренько выпила свой стакан и оставила нас, бросив что ей надо переодеться к ужину. И мы остались вдвоем, как в боевике два супермена перед грядущей схваткой.

— Ну, Дживз, — сказал я.

— Сэр?

— Мисс Уикам мне все рассказала.

— О, понятно, сэр.

— Я бы прокомментировал это иначе, тоже начинается на «по»: по…

— Поклеп, сэр?

— Именно. Я оказался в очень неприятном положении. И все благодаря тебе.

— Да, сэр.

— Теперь обо мне все станут говорить, что я чокнутый.

— Далеко не все, сэр. Только узкий круг людей, собравшийся ныне в Бринкли.

— Ты возвестил на весь белый свет, что у меня крыша поехала!

— Я не видел другого выхода, сэр.

— И знаешь что, мне очень странно, почему тебе так легко поверили.

— Почему, сэр?

— Потому что в твоей истории есть одно большое «но».

— Какое же, сэр?

— Ты называешь меня «сэр», и это звучит как оскорбление. А ведь сливочник-то был в комнате Глоссопа! Что ты на это скажешь?

— По моему совету, сэр, он сказал, что забрал сливочник из вашей комнаты, когда узнал, что этот предмет был украден вами из комнаты мистера Крима.

Я опешил.

— Ты хочешь сказать, — прогремел я (хорошее слово), — ты хочешь сказать, что в глазах остальных я не только псих, но и клептоман.

— Исключительно в глазах узкого круга людей, собравшихся в Бринкли.

— Неужели ты веришь сам тому, что говоришь. Неужели ты думаешь, что Кримы станут хранить благородное молчание. Они будут собираться у себя за столом и пережевывать это годами. Они вернутся в свою Америку и протрубят об этом от скалистых берегов штата Мэн до национального парка Эверглейдс. И кончится тем, что когда я поеду туда в следующий раз, в какой бы дом я ни пришел, везде на меня будут смотреть как на чокнутого и пересчитывать после меня все свое столовое серебро.