— Тогда что же?

— Ярмарочники питают особую слабость к цыпочкам в тесных юбочках и несчастным детишкам. А еще у них острая аллергия на лоховские законы. Особенно на мелочную бюрократию.

— Так, может, мне не придется…

Взмахом руки он меня остановил.

— Давай не будем испытывать судьбу. Поговори с репортером.

Фотограф снял меня на фоне «Шаровой молнии». Снимок привел меня в содрогание: на нем я жмурился и вообще походил на деревенского дурачка, но дело свое он сделал. Когда в пятницу утром я зашел к Фреду, газета лежала у него на столе. Сначала он что-то бубнил, но, в конце концов, одобрил мою просьбу — при условии, что Лэйн не отпустит нас от себя ни на шаг, пока мальчик с матерью будут в парке.

Лэйн согласился безо всякого бубнежа. Он сказал, что давно хочет взглянуть на мою подружку, а когда я вскипятился, зашелся смехом.

Чуть позже я сообщил Энни Росс, что запланировал экскурсию по парку на следующий вторник, если повезет с погодой — а если не повезет, то на среду или четверг… сказал, а сам затаил дыхание.

Она долго молчала, потом тяжело вздохнула.

И согласилась.

Пятница выдалась напряженной. Я ушел из парка пораньше, поехал на вокзал Вилмингтона и сидел там, пока Том и Эрин не сошли на перрон.

Эрин подбежала ко мне, бросилась в объятья и поцеловала — в обе щеки и кончик носа.

Мы крепко обнялись, но принять дружеские поцелуи за что-то еще невозможно. Я отпустил ее и обменялся с Томом короткими мужскими объятиями. Выглядело все так, словно мы расстались не пять недель, а пять лет назад. Я был теперь работягой — и даже в своих лучших «чиносах» и футболке я выглядел работягой. Пусть мои грязные джинсы и выцветшая песболка валялись сейчас в шкафу, назвать меня кем-то кроме работяги было трудно.

— Как здорово снова тебя видеть! — сказала Эрин. — Боже, какой загар!

Я пожал плечами.

— Что могу сказать? Тружусь в самой северной части реднек-ривьеры.

— Ты сделал верный выбор, — сказал Том. — Когда ты сказал, что не собираешься возвращаться на учебу, я ушам не поверил, но ты сделал верный выбор. Может, мне тоже следовало остаться в «Джойленде».

Он улыбнулся — своей фирменной улыбкой, говорящей «Я не просто поцеловал Камень красноречия, я поцеловал его по-французски». От этой улыбки пташки сыпались с деревьев, но на лице Тома по-прежнему лежала тень. Он бы никогда не остался в Джойленде. После той поездки — никогда.

Они остановились на выходные в нашем пансионе (миссис Шоплоу была счастлива сдать им комнату, а Тина Акерли была счастлива снова с ними увидеться), и мы впятером устроили на пляже отличную полупьяную вечеринку, а чтобы не замерзнуть, развели настоящий костер. В субботу, когда Эрин решила, наконец, поделиться со мной тревожащей ее информацией, Том объявил, что намерен разделать Тину и миссис Шоплоу в пух и прах в «Скраббл» и быстренько нас спровадил. Я подумал, что если мы встретим по пути Энни и Майка, я познакомлю их с Эрин, но день выдался зябким, океанский ветер пробирал до костей, и обеденный столик в конце деревянного настила пустовал. Даже зонт от солнца исчез — должно быть, его уже убрали на зиму.

Если не считать небольшой флотилии служебных грузовиков, все четыре джойлендских стоянки пустовали. Эрин — в шерстяных брюках и водолазке, с тонким и выглядящим очень по-деловому портфелем, на котором красовались ее инициалы — удивленно приподняла бровь, когда я вытащил связку ключей и самым большим из них открыл ворота парка.

— Так ты теперь один из них, — сказала она.

Это меня смутило. Все мы смущаемся (сами не зная, почему), когда нам говорят, что мы — «одни из них».