Арабелла в шляпке и перчатках, готовая к выходу, села и стала ждать, словно поджидая кого-то, кто должен был прийти и сменить ее у постели больного.

    Доносившиеся с улицы звуки говорили о том, что в городе праздник, но в комнате было совсем не по-праздничному. Зазвонили колокола, и их звон, вливаясь в открытое окно, наполнил спальню Джуда тихим гуденьем. Услышав его, Арабелла явно забеспокоилась и под конец пробормотала:

    — Почему до сих пор не идет отец?

    Она вновь взглянула на Джуда, прикидывая, сколько еще может продлиться эта угасающая жизнь, как делала уже не раз за последние месяцы, бросила взгляд на его карманные часы, висевшие на стене, и с нетерпением поднялась. Джуд продолжал спать, и она, приняв какое-то решение, выскользнула из комнаты, бесшумно прикрыла дверь и спустилась по лестнице. В доме никого не было. Любопытство, тянувшее Арабеллу на улицу, давно уже выманило из дома всех жильцов.

    День был теплый, чудесный, безоблачный. Закрыв за собой парадную дверь, она поспешила на Главную улицу и около театра услышала звуки органа: там шла репетиция праздничного концерта. Арабелла вошла под арку Олдгейт-колледжа: рабочие натягивали там навес вокруг двора для предстоящего вечером, бала в крытом рынке. На траве расположились с выпивкой и закуской люди, приехавшие на праздник из окрестных селений, и Арабелла прошлась под старыми липами вдоль усыпанных гравием дорожек. Однако ей показалось здесь скучно, и она возвратилась на Главную улицу — тут к театру подкатывали экипажи с докторами колледжей и их женами, тут же толпились студенты со своими веселыми спутницами. Когда двери театра закрыли и начался концерт, она пошла дальше.

    Мощные звуки органа лились сквозь колыхающиеся желтые шторы открытых окон, проносились над крышами домов и проникали в тишину переулков. Они донеслись и до комнаты Джуда; он сильно закашлялся и проснулся.

    Оправившись немного от кашля, он прошептал, не открывая глаз:

    — Воды, пожалуйста.

    Его просьба повисла в воздухе; он снова раскашлялся до полного изнеможения и повторил слабеющим голосом:

    — Воды… глоток воды… Сью… Арабелла!

    В комнате по-прежнему царило молчание, и немного погодя он снова проговорил, задыхаясь:

    — Горло пересохло… воды… Сью… дорогая… каплю воды… пожалуйста, прошу тебя!

    Никто не подал ему воды, и лишь звуки органа, слабые, как жужжание пчелы, по-прежнему наполняли комнату.

    Так он лежал, и лицо его стало меняться, когда откуда-то со стороны реки донеслись громкие возгласы и крики «ура».

    — Ах да… Ведь это праздничные игры! — прошептал он. — А я лежу здесь. И нет больше чистой Сью!

    Слабые звуки органа тонули в беспрерывно повторяющихся криках «ура». Лицо Джуда изменилось еще больше. Едва шевеля запекшимися губами, он медленно шептал:

    — «Да сгинет день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «Зачался человек!»

    (Ура!)

    — «День тот да будет тьмою, да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет!.. О! Ночь та — да будет она безлюдна, да не войдет в нее веселие!»

    (Ура!)

    — «Для него не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?.. Теперь бы лежал я и почивал, спал бы, и мне было бы покойно».

    (Ура!)

    — «Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника… Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего.