— Есть жертвы, — подтвердило радио. — Разрушения значительные.

— Во дела! — горестно закачалась голова Златорукого и, видимо, в знак сочувствия жертвам, плюнула в снег. Причем плюнула-то она слюной, а в снег уже упала сосулька.

Не понятно, что потрескивало в воздухе, то ли радио "Весна", то ли крепкий тяжелый мороз.

— Материя тяжелее души. Потому что материя это матерьял, а душа, это дух. То есть дыхание. А уж матерьял завсегда тяжелее дыхания.

Это сказал однорукий почтальон Кадыков, который сидел на лавочке рядом со слесарем. В военной плащ-палатке он был похож на солдата-разведчика.

В доказательство своих слов он выдохнул в морозный воздух. Из почтальона, словно из кипящего чайника, вылетела струя крутящегося теплого пара. И сразу полетела в небо, по которому, как по замороженному окну, расползались узоры недвижимых облаков. Сразу стало видно, что дух Кадыкова легче его материи, которая продолжала сидеть на расчищенной от снега лавочке и вроде никуда лететь не собиралась.

— Леса Австралии охвачены пожарами, — задумчиво и грустно сообщил мужской голос. — Пожарным не удается остановить распространение огня.

Мимо лавочки с коромыслом на плече прошла Матвеевна. "Хрусть, хрусть", — говорил снег под ее валенками. "Бряк-бряк", — стучали ведра на коромысле.

— Слышь, Матвеевна, — сказал Кадыков, — Австралия горит. Пожарные не справляются.

— Им плотют, наверное, мало, — ответила Матвеевна. — Платили бы много — справлялись бы.

И пошла дальше. У нее были дела поважнее австралийских пожаров. Нужно было замесить тесто на пирог и выстирать рубашку брата Василя, местного участкового.

— Нет в людях сочувствия к ближнему, — огорчился Кадыков. Хотя до Австралии от этой лавочки было не менее шести тысяч километров.

Златорукий, соглашаясь, снова плюнул в снег да так точно, что второй плевок попал в первый. "Дзынь!" — раздалось из-под ног мастера.

— В республике Буркина Фасо вспыхнул межнациональный конфликт, — сказала "Весна".

— Не могу! Душу давит! — Златорукий схватил себя за грудки. Казалось, он сейчас начнет на себе что-нибудь рвать. Однако одет он был в крепкую черную телогрейку, которая с годами становилась лишь крепче. — Душа ноет! Веришь?

Кадыков приобнял слесаря за крепкое плечо, скрытое под черной телогрейкой.

Если бы у него имелась и вторая рука, то он, конечно, обнял бы Златорукого покрепче.

Показалась возвращающаяся от колодца Матвеевна. "Хрум, хрум" — говорил снег, на который теперь, кроме веса Матвеевны, давило двадцать литров воды. Ведра молчали как убитые.

— Обымаются! — ахнула она. — Там к колодцу снега намело, не пробраться, а они обымаются! Тьфу на вас. "Хрум, хрум. Хрум, хрум" — пошла дальше Матвеевна. Видимо, даже двадцать литров колодезной воды не имели давления на ее крепкую душу.

— Не понимает! — горевал Кадыков. — Горя разделить не хочет!

С подвыванием скрипнули замороженные петли сельсоветской двери, и из-за нее показалось японское национальное одеяние. Это вышел хоть и киотский, а все же местный монах Костя Крыжовников.

Снег под босыми ногами Крыжовникова был совершенно беззвучен. После Кости оставались только неглубокие следы с отпечатком крупных больших пальцев. Можно было подумать, что в сельсовет заходил снежный человек.

— Кость, — сказал Кадыков. — Мир гибнет! Люди страдают! Даже и жертвы имеются.