Она гневно повернулась ко мне:

– Подтверди, что они изрядно помучились перед смертью!

– Элиза, о чем ты говоришь? Тебе не свойственно издеваться над людьми.

– Арно, из-за этих негодяев я осиротела. Меня саму неоднократно пытались убить. Меня обманывали и предавали. Я отомщу всем, чего бы мне это ни стоило.

Она тяжело дышала. Ее щеки сделались ярко-красными.

– Я не стану тебе врать. Они не мучились. Ассасины так не поступают. Убийства не доставляют нам удовольствия.

– Да неужто? И ты, сделавшись ассасином, посчитал себя вправе читать мне проповеди об этике? Я в них не нуждаюсь, Арно. Убийства и мне не приносят наслаждения. Я наслаждаюсь восторжествовавшей справедливостью.

– Именно это я и сделал. Я свершил правосудие. Мне представился шанс, и я им воспользовался.

Кажется, мои слова ее успокоили. Она задумчиво кивнула:

– Но Жермена ты оставишь мне.

Это прозвучало не как просьба, а как приказ.

– Не могу обещать, Элиза. Если мне выпадет шанс…

Ее губы тронула улыбка.

– Тогда тебе придется отвечать передо мной.

Достаточно сказать, что к концу полета мы с ней сблизились еще сильнее.

Но наша близость не помешала мне заметить, что смерти советников отца ее почти не волновали. Ее снедало настойчивое, все возрастающее желание добраться до Жермена.

Я возилась с Царапкой отчасти потому, что люблю своего верного коня. Он заслуживает куда больше внимания, чем я ему уделяю. Однако была и другая причина. Я мешкала, оттягивая момент встречи с родным замком.

Следы запустения я увидела сразу же, едва подойдя к внешней стене. Интересно, кто поддерживал ее в надлежащем состоянии, когда мы здесь жили? Наверное, садовники. Без них она густо поросла мхом и плющом, стебли которого карабкались до самого верха, напоминая прожилки камня.

Я не узнала арочных ворот. Отданные во власть природной стихии, они выцвели и покрылись пятнами. Их створки, некогда величественные, сейчас являли собой жалкое зрелище.

Открыв ворота, я вошла во двор, тоже знакомый с детства.

У меня на глазах пришел в запустение наш парижский особняк. Я думала, что хотя бы мой разум окажется подготовленным и не ужаснется, увидев то же и в Версале. Но войдя, я чуть не расплакалась при виде цветочных клумб, густо заросших сорняками. Более того, сорняки целиком поглотили скамейки. На ступеньке крыльца, под провисшими ставнями, сидел Жак. Увидев меня, он просиял. Жак был из породы молчунов. Разговорчивым он становился лишь во время перешептываний с Элен. Но она осталась в хижине, и это избавляло Жака от необходимости говорить. Он лишь кивнул, приглашая меня войти.

Внутри меня встретило печальное зрелище, какое я видела во многих парижских домах. Но сейчас оно было многократно печальнее, поскольку здесь прошло мое детство и с каждой разбитой вазой и разломанным стулом меня связывали какие-то воспоминания. Сделав несколько шагов, я вдруг услышала бой наших старых напольных часов. Казалось, мне влепили пощечину. Я замерла в пустом вестибюле, где под ногами скрипел рассохшийся паркет. Я помнила его натертым до зеркального блеска. Я кусала губы, чтобы не разрыдаться от нахлынувшей тоски по прошлому и всепоглощающего чувства вины.

– Что вы тут делаете? – на ходу спросила я, направляясь к нему.

Мое появление несколько взбудоражило его, но он быстро совладал с собой. Я села рядом. Мистер Уэзеролл долго смотрел на меня, словно оценивал произошедшие во мне перемены.

– Хотел вот добраться до края южной лужайки, где мы с тобой когда-то упражнялись. Самое смешное, я думал, что спокойно дойду туда и вернусь.